Песнь Итаки - Клэр Норт

Вот – хрип отчаяния, захлебнувшийся.

Вот – удары в запертую дверь, вскоре прекратившиеся.

Вот – падение тела, которому не суждено подняться.

Бух – и больше нечему падать.

Когда бойня началась, несколько верных стражей, которых удалось найти Телемаху, заперли ворота дворца. И с тех пор они стоят запертыми, скрывая следы и звуки резни.

Снаружи ждут слуги отцов.

Сами отцы, Полибий, Эвпейт и еще дюжина наиболее почтенных мужей островов, отправившие своих сыновей выпрашивать корону Итаки, отсутствуют. Они решили посвятить время более важному занятию – сбору оружия и людей для защиты своих сыновей во время их неизбежной, предрешенной свыше коронации. А потому, когда вести дойдут до этих стариков, состоять они будут из обрывков слухов, предположений и полуправды.

«Антиной убит…»

«Нет, напротив, убит Эвримах!»

«Амфином пустил стрелу через топоры, но убил человека».

«Вообще-то, как раз Амфином и убит, причем своими же соплеменниками…»

Вести, просачивающиеся из дворца, поступают медленно; шепотками, рыданием ползут через окровавленные стены. Любые, самые жуткие слухи полезнее абсолютной тишины. Тишина – это звенящая, смертельная уверенность, а слухи помогут тем, кто внутри, выиграть немного времени. Но все же правда выйдет наружу. Непременно выйдет.

Эгиптий и Пейсенор ждут в пустой комнате совета. Пейсенор иногда подходит к двери, провозглашая:

– Я должен сражаться!

Эгиптий останавливает его, качает головой, тянет назад и молчит.

Пейсенор шепчет, едва выталкивая слова изо рта:

– Это был он? Ты видел?

– Прошло двадцать лет…

– Но это был он?

Эгиптий не знает. Думает, что этого не может быть. Одиссей мертв. Одиссей мертв. Это непреложная истина. Но он своими глазами видел и думает… Он не знает, что и думать. Он знает лишь, что, пока в зале кричат, умирая, молодые мужчины, им, двум старикам, безопаснее всего за крепкой дверью с тяжелым засовом.

И тут наконец тишина опускается на дворец Одиссея.

Глава 19

Телемах весь покрыт кровью.

Он гордится своим алым одеянием.

Гордится тем, как горит и чешется кожа под ним.

Гордится тем, что у него не осталось ни единой незапятнанной части тела.

Хочет облизнуть губы, ощутить на языке вкус жизней зарезанных им людей.

Знает, что это выглядело бы отвратительно.

Все равно делает это, пусть и не намеренно, а потому, что его губы потрескались и пересохли.

Ощущает вкус.

Это омерзительно. И захватывающе.

Думает, что должен быть серьезным, суровым, стойким воином, чью склоненную голову освещают лучи предвечернего солнца. Хочет верещать от смеха. Трясется. Не понимает своей реакции. Не знает, в чем ее причина. Знает, что она недопустима. Знает, что она странная, истеричная, совершенно женская. Винит мать в том, что она неправильно его воспитала, не научила стоять над трупами врагов как подобает мужчине. Не узнает лицо Эвримаха, теперь мертвого, когда чуть не наступает на тело поверженного жениха. Вынужден остановиться и взглянуть еще раз, прищуриться в попытке рассмотреть его черты. Без согревающей его жизни, лицо похоже на плохо вылепленную маску из глины, с выпученными глазами и отвисшей челюстью. Телемах не замечал, как много жизни даже в самых недалеких людях, пока не увидел их мертвыми.

Кто-то зовет его по имени.

Он не отвечает. Пихает Эвримаха ступней, чтобы проверить, настоящий ли это труп. И с удивлением понимает, что настоящий. Что вещи на этой земле имеют вес. Что у самого Телемаха есть вес, а еще – руки, ноги, дыхание.

Кто-то снова зовет его по имени, и на этот раз он поднимает взгляд.

Голос незнакомый, чужой, утомленный. Требуется мгновение, чтобы вспомнить его, найти ему место, присвоить специальную категорию: отец.

Вот так. Отец.

Его отец, отдающий приказы.

На мгновение Телемах почти готов возмутиться. Кто-то другой – какой-то другой мужчина – отдает приказы в его доме. Кем он себя возомнил, этот чужак, выброшенный морем, что расхаживает туда-сюда и ведет себя так, будто тут все его? Телемах едва не огрызается, не указывает чужаку на его место, но тут…

Тут вспоминает.

Отец.

Когда-то он думал, что вид отца, вернувшегося домой, произведет на него другое впечатление. Он представлял себе мужчин, одетых в бронзу, марширующих от пристани под звуки рога и барабана. Он представлял себе, как отец, наряженный в золото, хлопает его по плечам, обнимает и говорит: «Мой мальчик, я вернулся, и я так горжусь тем, что ты стал настоящим мужчиной». Затем они бы сели рядом и разговаривали с поздней ночи до следующего дня, и его отец собрал бы царский совет, и все люди с острова пришли бы воздать ему почести и принести дары к его ногам, а Телемах стоял бы рядом с ним…

Рядом. Вот в чем дело.

Вот что мешает Телемаху теперь, когда он пытается вытащить свои чувства из кровавого болота, в которое они погрузились. В каждой его мечте он стоял рядом с отцом, но этого никогда не было достаточно. Потому что в своих самых тайных фантазиях, в самых лелеемых, самых потаенных мечтах именно он, Телемах, шагает с пристани во дворец в окружении мужчин в бронзе, а тело его отца, закутанное в саван, несут следом за ним на золотых носилках. Именно Телемах плавал за моря, сражался с монстрами, побеждал великое зло и переживал чудовищные шторма, чтобы вернуть домой тело своего отца. Именно Телемах поджигает погребальный костер. Именно Телемах, закованный в металл, смотрит, как старый мир превращается в пепел. Не то чтобы он желал смерти отцу – вовсе нет! Все дело в том, что ему всегда было трудно понять, как может сын стать величайшим героем Греции при живом отце.

И вот сейчас он опускает глаза и видит свою собственную, невероятно изгаженную тунику и руки, покрытые подсыхающими красными разводами. И это, конечно, правильно. Так все и должно быть. Эта битва, где он сражался бок о бок с отцом, нужная, необходимая… Он уже не уверен в том, что это… он больше ни в чем не уверен. Он даже не уверен в том, что означает слово «отец» или каково это – быть сыном.

– Телемах!

Голос его отца. Нет, неверно. Голос Одиссея. Телемах никогда не знал своего отца, но он узнает голос Одиссея, узнает голос героя, голос царя, он был знаком ему всю жизнь, с первых историй, рассказанных над колыбелью до песен поэтов, звеневших в этих залах.

Одиссей говорит:

– Телемах, где служанки?

– Я, э-э-э… Я не знаю.

– Они убежали к стене.

Эвриклея стоит в дверях, Эвмей рядом с ней. В ее глазах пляшут алые отблески закончившейся резни, руки, сложенные под грудью, трясутся. «Должно быть, это проявление трепетной женской натуры, – думает Телемах, – ужас слабого существа». Вовсе нет. Первобытный трепет, способный пробудить самих Фурий, переполняет старую служанку, ставшую свидетельницей бойни. Он видит, как трепещут ее ноздри, когда она втягивает смрад, идущий от тел убитых женихов.

– Приведи их сюда, – рявкает Одиссей. Ну вот, опять. Одиссей. Телемах смотрит на старого бродягу и не видит отца, не может связать с ним это слово, но видит нечто большее. Одиссея. Он не шевелится.

Эвмей говорит:

– Мы сейчас же приведем их, мой царь.

Царь Итаки резко, коротко кивает, и Эвмей с Эвриклеей выскальзывают под жаркие лучи послеполуденного солнца. Он стоит в центре зала, такой же окровавленный, как и Телемах, с луком, лежащим у его ног. Он выпустил все стрелы, какие успел, а когда стрелять больше не было возможности, взялся за бронзовый меч, который Пенелопа так удачно, так неожиданно оставила рядом с ним. При этой мысли Телемах хмурится. Во всей этой истории есть несколько моментов, которые кажутся ему слишком уж удачными, но он не может целиком…

– Одиссей?

Голос, произнесший это имя, не наделяет его должным весом. Его нужно произносить «Одиссей, о, великий герой, воитель и царь!», а не «Одиссей? Это правда ты?».

Телемах