Песнь Итаки - Клэр Норт

шаг к бродяге, собираясь вырвать у него лук; но их ноги двигаются странно, непривычно, словно заплетаясь. У одного из рук выпадает кубок с вином. Другой пытается встать, но тут же падает. Никто не обращает на них внимания. Все взгляды прикованы к бродяге с луком.

Голова Приены по-прежнему склонена в попытке что-нибудь расслышать, но голос звучит уверенно и непринужденно.

– Если твой муж выживет – если мы все переживем ближайшие дни, – я покину остров. Я пришла сюда сражаться за женщин. Не за него.

– Я понимаю, – отвечает Пенелопа. – Репутация моего мужа, особенно если ему действительно удастся перебить сегодня всех женихов, будет достойной защитой на какое-то время. Женщины смогут спрятать свои луки и ножи. Никто никогда не должен узнать о том, что мы смогли здесь создать. Никто, никогда… Это к лучшему. Я это знаю. Это к лучшему.

Очередной всплеск рева: бродяга снова повторил свой трюк! Это не случайность, не просто удачный выстрел: он действительно умеет обращаться с луком! А еще что-то в нем изменилось, разве нет? Он немного выпрямился и будто стал выше, расправил плечи, сверкнул глазами. «Гибкий» – вот какое слово приходит на ум. Гибкий.

– Это было… Я поняла, что дорожу… тем немногим, что здесь есть, – признается Приена, пока крики эхом разносятся из зала внизу. – Попав сюда, я и подумать не могла, что будет… Когда умерла моя царица и я покинула пепелище на востоке, казалось… Я не знаю, кто я, если не сражаюсь. Не убиваю греков. Но Теодора говорит…

Ее голос прерывается. Теодора говорит странные вещи, непривычные не только для Приены, но и для меня.

– Знаешь, на Кефалонии отличная охота, – бормочет Пенелопа. – И даже если у нас все-таки появится царь, кто бы им ни стал, от волков кому-то надо будет защищать, а мужчин по-прежнему будет мало. Я заметила, что мой муж вернулся без лучших мужей Итаки, и поэтому…

Последний раскат рева снизу прерывает Пенелопу. Этот рев не стихнет до тех пор, пока не закончится воздух в легких, выпустивших его, ведь он вызван тем, что бродяга пускает третью стрелу – прямо в горло Антиною.

Приена слушает и, кажется, слышит, как течет кровь по шее жениха, слышит его последний хрип, последний судорожный вздох, а затем небрежно кивает.

– …Я это к тому, что, если ты и, может быть, Теодора захотите занять неофициальный пост на том острове, всегда найдутся женщины, готовые служить под твоим началом, – договаривает Пенелопа, пока рев внизу превращается в разрозненные крики.

– Спасибо, – говорит Приена, а Пенелопа думает, что, похоже, впервые слышит это слово из уст этой женщины. – Мой народ – кочевники, все время скитающиеся по степям. – Ее народ мертв или рассеян по свету. Это ей известно. И потому… – Было бы… любопытно узнать, каково это – иметь дом.

Снизу доносятся крики боли, предсмертные стоны. Некоторые женихи пытаются пробиться к дверям, чтобы спастись от вооруженных мужчин, которые сеют среди них смерть, но обнаруживают, что двери загадочным образом заперты. Другие, поднимаясь, с недоумением обнаруживают, что ноги их не держат; кого-то разбирает истерический смех, кто-то зовет на помощь… Не видно ни девушек, ни стариков из совета Одиссея, и, колотя в тяжелую дверь, они замечают, что все больше мужчин достают ножи, и тут Эвмей и его банда выскакивают в полных комплектах доспехов, плохо сидящих на их костлявых фигурах, с копьями в руках и мечами на поясе. Телемах кидается к ним за оружием, тут же разворачивается и вонзает копье прямо в спину Амфинома, который, пошатываясь, пытается вооружиться стулом.

Амфином, обернувшись, видит усмехающееся лицо Телемаха, стоящего над ним. «В вине что-то есть», – пытается сказать он, но копье обрывает все слова.

В вине что-то есть.

На глазах Амфинома вскипают слезы. Но оплакивает он не свою гибель. Скорее, все дело в предательстве, в чистом предательстве. В неприкрытой жестокости.

Он не может понять.

И с тем умирает.

У дворцовой стены собрались служанки. Некоторые в открытую плачут, заставляя Эос и Автоною шикать на них. Другие стоят, сжимая кухонные ножи и небольшие кинжалы, мрачно ожидая, что же будет дальше. Они спустили со стены веревки, готовые бежать и спасаться, если вдруг из зала появится мужчина с горящей в глазах жаждой крови. Они сбегут в храм Артемиды, где ждут их остальные женщины с луками в руках и топорами за спиной. Им предстоит скрываться, пока о них не забудут, – больше им ничего не остается.

В комнате Пенелопы Приена прислушивается к звукам резни, к мольбам обреченных, одурманенных, опоенных людей. К стонам боли и крикам отчаяния, к плачу умирающих и бессмысленной браваде проклятых. Ей, казалось бы, стоит наслаждаться происходящим, этим избиением глупых мужчин, вздорных греческих князьков. Она думала, их стоны будут звучать для ее ушей музыкой. Но с удивлением вынуждена признать, что это совсем не так. Они опустошают ее, вызывают тошноту, даже холодный пот.

Прохладная рука сжимает ее ладонь. Пенелопа не сводит глаз с двери и не произносит ни слова, лишь бледнеет все сильнее, слыша чудовищный шум из зала внизу.

Приена не отдергивает руку, но и не сжимает пальцы царицы в ответ. Вместо этого она крепче перехватывает рукоять клинка в ножнах, и они ждут.

Когда поэтам заплатят золотом за воспевание этих событий, они поведают о жаркой битве, о схватках клинок к клинку. Они поведают об атаках и контратаках, о вероломстве врагов и единстве воителей. Они представят все так, словно это было знатное сражение для Одиссея.

И я там буду, конечно. Вмешавшись ровно настолько, чтобы стало ясно, что я благословляю это событие и рассчитываю на определенный исход, но не настолько, чтобы отвлечь внимание от праведных усилий и мужественных действий Одиссея. Очень важно, как говорит Пенелопа, чтобы эта битва была только его. Об этом должны петь по всем островам, эти слова под аккомпанемент лиры и барабана должны прозвучать во дворце каждого царя в Греции. Одиссей, царь-воитель, возвращается домой и в жестокой, кровавой схватке побеждает сотню вооруженных и полностью вменяемых людей. Даже не думайте теперь бросить вызов Итаке, даже не мечтайте больше грабить ее берега; ее царь – воин с неугасимой отвагой в сердце, мстительный, беспощадный и мастерски владеющий луком и мечом; держитесь подальше, ясно? Оставьте ее берега в покое. Оставьте ее народ мне.

Таковой выйдет наша легенда, и это очень мудро. Более того, ко всеобщему удовольствию, она будет намного менее людоедской, нежели предыдущие, – к примеру, сказание об Атрее и его потомках. Одиссей, осуществляя свою месть, столкнется с превосходящим числом врагов, к тому же он сделает это для защиты любимых жены и сына, а не ради банального утверждения своей царской власти и тиранских замашек. Вот что я хочу поведать об Одиссее. Возможно, если слушать это почаще, однажды мне самой удастся в это поверить…

Чего поэты не скажут – и чего Одиссей с Телемахом, слишком опьяненные кровью, не заметят, – так это того, как женихи изо всех сил пытались встать. Пытались подняться. Антиной, с выпачканными вином губами, видел, что Одиссей накладывал стрелу и целил в его горло, но думал, что все это какой-то розыгрыш, пока та не убила его. Эвримаха тошнило в углу, когда началась резня.

«Вино!» – кричат искривленные губы убитого Амфинома.

В вине что-то есть.

Даже те несколько женихов, которым удалось выбить дверь и кинуться в оружейную, шатаясь, как припадочным, обнаруживают лишь полную пропажу всего оружия. Поэты переиначат этот момент, чтобы добавить чуточку напряжения в повествование, а не рассказывать о том, как Телемах вонзал каждому из них меч в спину, пробираясь следом по коридору.

У стен дворца рыдают и трясутся служанки, до которых доносятся звуки бойни, и Эос уже не просит их спрятать слезы.

В спальне Пенелопа сжимает руку Приены и ждет.

Она часто, прерывисто дышит, и это ее единственное движение.

Она практически не моргает.

Не произносит ни слова.

Не встает, не мерит шагами комнату, не плачет, не ругается и не рвет на себе волосы.

Лишь ждет и дышит.

Дышать.

Дышать.

Дышать.

Пока медленно – о, как медленно! – звуки бойни внизу не начинают стихать.

Вот – мучительный крик,