Песнь Итаки - Клэр Норт

Она понимает, конечно, что не может плакать из-за Кенамона.

Тогда она стала бы блудницей, развратницей, слабой женщиной, склонной к вожделению и предательству, – не лучше ее сестры Елены, из-за которой огонь поглотил почти весь мир. Такой исход был бы совершенно неприемлемым – и даже опасным.

Но действительность такова, что она все еще рыдает, а в тенях у двери прячется бродяга, так что, по сути…

Я с трудом подавляю желание побарабанить пальцами, слышу, как шелестит ветер, отзываясь на мое нетерпение, но все же пытаюсь собрать все то немногое сострадание, что мне доступно, чтобы подтолкнуть Пенелопу краем ступни.

– Какой теперь смысл в слабости? – спрашиваю я. – Идем же. Идем. Не будь такой глупой, когда так важно проявить мудрость.

Она делает очередной судорожный вздох.

Даже не смотрит на дверь.

Складывает руки в молитве.

– О благословенная Афина, – начинает она, прерываясь, чтобы втянуть немного воздуха между скорбными всхлипами. – Госпожа войны и мудрости…

«Кенамон, – стонет ее сердце. – Кенамон! Кенамон, прости меня, прости!»

Я не возражаю. Самая важная сейчас часть ее молитвы – это те слова, что она произносит вслух, а не чувства, что кипят внутри. Поэты вспомнят только о словах.

– Благословенная Афина, – продолжает она, – та, что так долго оберегала наш дом. Если мой муж действительно мертв, если придется посыпать пеплом его имя, тогда молю тебя…

«Прости меня, – стучит ее сердце. – Прости меня. Прости меня!»

– …возьми мою жизнь!

Я сжимаю ее плечо, когда слезы в очередной раз начинают потоком струиться по ее лицу, капая с носа, попадая в рот. С трудом сделав глубокий вздох, она продолжает, просто на всякий случай:

– Если мой муж мертв, позволь мне последовать за ним! Молю тебя, богиня, не заставляй меня больше выносить эту муку!

Я снова меняю направление ветра – какая переменчивая у нас сегодня погода! – чтобы убедиться, что ее слова достигли слуха тени у двери. Бродяга, прижавшись спиной к стене, быстро, прерывисто дышит. В песнях именно этот момент укрепит его решимость. Это важный кусок, ключевая часть легенды, которую будут передавать из уст в уста. Я не смогу сделать Одиссея героем, если он просто перебьет безоружных гостей на пиру; подобный поступок был бы нарушением священных законов гостеприимства в Греции, выставил бы его монстром или того хуже – просто очередным безумцем, обуреваемым местью, гордыней или честолюбием. Нет. Его должна вести высшая сила, у него должны быть причины, он должен постепенно прийти к правильным выводам, и, когда нанесет удар, поэты споют, что кровь его вскипела от молитв убитой горем жены. И таким образом чудовищность поступка будет оправдана. Таким образом имя Одиссея может быть очищено, а с ним и мое.

Пенелопа, выполнив свой долг, снова прячет лицо в ладонях, прижимает их покрепче, чтобы заглушить всхлипы, позволяет холоду коснуться ее воспаленных глаз, пылающего сердца, сгорающей души. Постепенно возвращает самообладание.

– Прочь, – шепчу я бродяге у двери, и он, с бешено шумящей в ушах кровью и дрожащими, скрюченными пальцами, скрывается во тьме.

Чуть позже я сажусь рядом с Пенелопой, положив руку ей на плечо.

Она медленно выпрямляется.

Также медленно восстанавливает дыхание.

Медленно поднимает глаза к небесам. Затем громко, не глядя на меня, цедит:

– Боги. Цари. Герои Греции. – Что-то хочется высказать ей в адрес всех перечисленных, что-то сложное, яркое, горькое. Она пытается подобрать слова, но находит лишь: – Чтоб вы все провалились.

Затем она поднимается, и я позволяю ей уйти.

Глава 16

Есть на Олимпе великие богини.

Гера, когда-то бывшая матерью-землей, матерью-пламенем. Зевс взял ее в жены, когда ему приелись все ее сестры. Даже тогда, даже в те далекие дни, боги начали менять мир с того, что заявили, будто принужденная к браку женщина не должна требовать наказания для того, кто ее принудил, но должна сама искупить то, что с ней сделали. И потому сила Геры иссякла, и вместо свежей крови на обсидиановом клинке «Терпи, терпи, терпи» стало мантрой матери-богини. Мы не можем наказывать мужчин, поэтому сами должны принимать наказание, когда возможно. Вцепись в те жалкие обрывки власти, что тебе достались, в объедки с мужниного стола – и терпи. Что еще тут поделать?

Так пала первая из нас – мать пламени.

Афродита, которую боги боятся из-за того, что вожделеют ее: ведь это значит, что у нее есть власть над ними. Чтобы ослабить ее мощь, они принижали ее, высмеивали ее величие, называли подстилкой, пустоголовой красоткой. Ведь если любовь, наслаждение и близость таят такую мощь – что ж, они должны принадлежать сильным мира сего, демонстрировать их статус так же, как и золотые кубки, сверкающие бронзой клинки. Раб не может получать удовольствие, женщина не может наслаждаться своим телом; только царям и героям должны быть доступны радости плоти, но даже так любовь всегда была слишком опасным испытанием.

Деметра выполняла свои обязанности без единой жалобы, как и следует женщине, пока ее дочь не отправилась в подземный мир. Тогда она разрушила мир, и смертных поразил голод, детей выкосил мор, земля покрылась льдом. Отношение ее дочери к этой ситуации не интересовало богов: материнство как обладание, как владение, как право разрушить мир, оправдываясь своим личным горем, было намного важнее желаний Персефоны.

«Ну, она, конечно, слегка… вы понимаете… – бормотал Зевс. – Она же мать! Матери способны на самые необъяснимые поступки».

Артемида отдалилась от сородичей-олимпийцев, укрывшись со своими нимфами и наядами в лесах. Для нее не существовало сексуального влечения, и она жила особняком, нетронутая и не жаждущая этого. Со временем боги почти забыли о ней, пока какой-то глупец не пролил кровь на ее священных землях – и даже тогда ей пошли навстречу, как потакают ребенку, еще не ставшему женщиной.

Мой отец познал мою мать Метиду, а затем, услышав пророчество о том, что дитя этого союза превзойдет его в мудрости, проглотил ее целиком. Это не помешало мне, целой и невредимой, появиться из его черепа.

Тогда он заявил, что привязался ко мне. Привязанность стала орудием, которое он использовал, чтобы контролировать меня и одновременно утвердить свою власть надо мной, вроде: «Я так привязался к милой крошке, разве она не очаровательна? Интересно, что творится в ее маленькой хорошенькой головке?»

Естественно, я стремилась заслужить его уважение, его любовь, его восхищение. А какой бы ребенок не стремился? Но со временем я поняла, что все это лишь орудия тайного управления, способные не хуже копья поразить душу и оставить на ней столько шрамов, сколько он пожелает. Я была его милой крошкой, его славной совушкой, его малышкой, кем угодно, кроме богини войны, богини мудрости – единственной, за исключением него самого, кто способен повелевать громом и молнией. Некоторое время я считала почтительность и скромное остроумие полезной тактикой, способной подчинить его моей воле, и принижала свою значимость, потворствуя его собственной. Это было необходимо как для моей безопасности, так и для достижения целей.

Я помнила, как кончила моя мать. Чтобы пресечь посягательство на мой разум, мою душу, я дала обет целомудрия. Я скрыла лицо шлемом, воздела щит на руку и отреклась от любых проявлений желания, томления или страсти. Я закрыла все пути к своему телу и душе, и более того – намного больше – я наказывала женщин за то, что сделали с ними мужчины, утверждая, что им следовало закрыться от всего, как и мне. Что, по их мнению, должно было с ними случиться, если они посмели смеяться в голос и напоказ радоваться жизни? Едва ли это вина мужчины, что он не смог сдержаться; просто