Песнь Итаки - Клэр Норт

– Я… Я не…

Тут она отступает, качает головой, потирая руки в тех местах, где лежали его ладони, но все еще ощущая его тепло и чувствуя, как холодно ей теперь, без его пальцев на ее коже. Он, похоже, не видит, не понимает, шагает следом, чуть повышая голос, хоть и недостаточно, чтобы нарушить ночную тишину.

– Если эта затея с луком правда… Тогда у меня есть надежда. Но ты сама сказала, что мне никогда не быть царем, так что тогда ты задумала? Я сохраню секрет, ты знаешь, что сохраню, и все, о чем бы ты ни попросила, все, что бы тебе ни понадобилось, я исполню. Я все исполню для тебя, Пенелопа. Теперь-то ты это уже знаешь.

– Я… Я знаю. Конечно. Я знаю, но…

Пенелопе крайне редко не хватает слов. Я чувствую, как кривятся мои губы. Ну вот опять: чувства, привязанность, а может, и что-то большее – они склеивают ее губы, превращают слова в кашу. Ее речь должна бы отличаться ясностью, четкостью и размеренностью, это самые важные, самые необходимые качества, но нет, нет… Все перепутано. Все бесполезно. И из-за чего? Из-за того, что сама я отрицаю; так что моя речь ни в коем случае не должна страдать от подобного.

Насколько я восхищалась ею в ее ледяном воплощении, настолько ненавижу сейчас, с этим огнем внутри. Эта ненависть проистекает из зависти, и я стыжусь ее.

– Я не возьмусь за лук, если ты так скажешь, – вздыхает он. – Что бы тебе ни потребовалось, что бы ни случилось – ты можешь располагать мной.

– Знаю.

Она действительно знает, и это знание убивает ее изнутри.

Однажды ночью, много лун назад, я взяла Кенамона из Мемфиса за руку и повела в бой, превратив в сосуд для моей силы, во вместилище моего божественного сияния. В ту ночь спартанцы преследовали царицу Итаки на ее собственной земле, а он отнял жизни тех, кто пытался пленить ее, и ничего не попросил взамен, и пел песни о своей родине в тайных местах, куда ходят лишь женщины, и в тот момент забывал о своей тоске по дому. Он не великий человек. И он не благородных кровей, и даже не один из сыновей греческой земли. Ему нет места в этой истории, и все же…

И все же – что толку быть богом, если не можешь даже отдать долг смертному?

Я хлопаю его по плечу, как принято у воинов. Прижимаюсь своим лбом к его. Он не знает, прикосновение чьей божественной силы ощущает, не может объяснить ее и никогда не поймет. И все же издает судорожный вздох и в это самый момент понимает невозможное.

– Так он… неужели он вернулся?

Его шепот повисает в воздухе, и Пенелопа качает головой, отводя взгляд и не в силах ответить. Я отпускаю моего воина, моего верного последователя, этого чужого и далекого человека. Поворачиваюсь к Пенелопе. Скольжу пальцами по ее щеке, приподнимаю подбородок, позволяя взглянуть на него еще один раз, а затем чуть поворачиваю ее голову к двери, чтобы она могла увидеть.

Смертные глаза этого бы не разглядели, но мое прикосновение дарует крошечную частичку божественной силы, и она замечает – всего лишь тень, всего лишь движение тьмы во тьме – бродягу, прячущего лицо в черноте ночи.

У нее перехватывает дыхание, а взгляд поспешно скользит к лицу Кенамона, изучая его черты, но не любуясь, а в поисках решения, ответа для самой себя.

– Будь храброй, моя воительница, – мой шепот проникнет ей в душу. – Не уклоняйся от битвы. Будь мудрой.

Дыхание Кенамона становится быстрым, прерывистым; руки готовы обнять ее, но он этого не делает.

– Пенелопа? – шепчет он, и вот они снова, эти слова, застывают на губах, звенят в вопросе, который он не осмеливается задать. Это он?

Он стоит между ней и дверью. Крошечный шаг, едва заметное движение – и его голова скрывает ее лицо от любого, кто попытается его разглядеть; его грудь скрывает ее руки, движение ее пальцев. Простое движение, маленький шажок – вот. Вот так.

Бродяга в темноте смотрит, но на мгновение не может разглядеть за Кенамоном царицу Итаки.

И наконец – неужели! – наконец она улыбается.

Она так не улыбалась мужчине вот уже… сама не знает, как долго.

Слезы жгут ее глаза, теплыми дорожками катятся по щекам.

Она прижимает руки к его груди, чувствует биение его сердца.

Он перехватывает ее пальцы, крепко сжимает их. Трудно понять, чей пульс бешено стучит в них – его или ее. Он думает, может быть, это оно – может быть, есть надежда, они вдвоем – пусть не здесь, пусть не на Итаке… там, где течет полноводный Нил.

Она поднимает взгляд, смотрит ему прямо в глаза.

И что, скажем мы, он видит в этом взгляде?

Каждое создание, смертное или бессмертное, слагает собственную историю, создает героев по собственному образу и подобию, сплетает свою собственную реальность.

А потому моя мачеха Гера могла бы сказать:

– Он видит царицу, которая выжгла в себе все лишнее, все женские слабости и желания, чтобы стать той, кем должна была.

А Афродита бы заявила:

– Он видит, как все, что она не может сказать, рвется из ее души.

И даже Артемида бы сообщила:

– Он видит женщину, смотрящую на него, и его это смущает, как и всех прочих мужчин.

Это, безусловно, одна из проблем божественности – мы склонны к крайностям в том, как наши особенности влияют на нашу оценку событий.

Но я, та, что мудрее всех прочих, вместе взятых, вижу истину, и эта истина в том, что все они правы. Смертным намного лучше, чем богам, удается совмещать в себе разные грани одновременно, хранить множество великих истин в сердце. Именно поэтому они пылают так ярко, но и сгорают так быстро.

Так давайте просто скажем, что Пенелопа, царица Итаки, жена Одиссея, прожившая вдовой около двадцати лет, дочь наяды и царя, мать царевича, не сумевшего удержать свое царство, улыбается, глядя в глаза воина с юга, упирается лбом в его грудь, словно пытаясь раствориться в нем. Чувствует его тепло. Дышит его дыханием. Разделяет биение его сердца. Наслаждается моментом, чтобы затем оттолкнуть.

Это любовь?

Я не знаю.

Я – мудрейшая из всех живущих, и, к моему стыду, мне это неизвестно.

Смилуйтесь надо мной, ведь я действительно не знаю, любовь ли это.

– Довольно, – шепчу я, полуприкрыв глаза, чтобы не видеть всего. – Этого довольно.

Она смотрит на него, вспоминает его незаданный вопрос, повисший в воздухе, и кивает, всего раз. Шепчет:

– Он здесь.

Довольно. Это уж слишком. Этого довольно.

Кенамон понимает.

В какой-то момент у него возникает желание выхватить меч, но при себе у него нет оружия. Тогда камень из сада или какой-нибудь инструмент – что-то должно отыскаться неподалеку… Он раздумывает, не повернуться ли к темноте, в которой он теперь различает притаившегося бродягу, чтобы схватить тень, выжидающую там, и задушить голыми руками. Кенамон уже ощущал подобную ярость прежде, в Египте, когда в южных землях преследовал разбойников, спаливших его дом, и еще раз, когда его брат со смехом заявил: «Ну что сказать? Отец всегда любил меня больше».

До него доходили слухи об Одиссее. И он не пытается обмануть себя мыслями о том, что это будет легкий бой. Но все равно собирается вступить в него.

– А что потом? – шепчу я ему на ухо. – Что ты станешь делать, когда бой закончится?

А Кенамон, хоть он и воин, все же мудр.

– Я бы полюбила и тебя тоже, – выдыхаю я, – если бы любовь не была просто глупостью.

Он закрывает глаза, вздыхает и, наконец, видит будущее – то самое будущее, будущее, которое должно наступить, к которому вот уже очень давно вели все события. Оно очень недолгое, очень кровавое; и спасения нет. Ни для него, ни для нее. В этом суть проблемы.

И она тоже видит это. Осознание читается на его лице, слышится в прерывистом дыхании, в бешеном стуке сердца.

Она сожалеет, что им не хватило времени.