Песнь Итаки - Клэр Норт

со свистом рвется из груди. Ему хочется закричать, завизжать, с размаху ударить мать по щеке. «Как ты смеешь, – ревет его сердце, – как смеешь? Как ты смеешь вытворять такое – сейчас, вообще… Как ты смеешь?!»

Но бродяга хватает его за запястье, стоит парню шевельнуться, и эта хватка мраморной статуи удерживает его на месте.

– Она предает… – шипит Телемах.

– Смотри, – отвечает бродяга, поблескивая темными глазами из-под спутанной гривы грязных волос. – Смотри.

Антиной первым поднимается, нарушая тишину, воцарившуюся после речи Пенелопы.

– Моя госпожа, – заявляет он. – Мы рады, что ты наконец-то пришла в себя! Могу я первым сказать…

Она взмахом руки велит ему замолчать. Он возмущен, полон негодования, но не сказать чтобы удивлен. Антиной привык, что в этом зале его частенько прерывают.

– Когда мой муж уплыл, – заявляет Пенелопа, – он велел мне хранить его царство, пока наш сын не станет мужчиной. Телемах, как вы видите, уже взрослый, и я горжусь… – Она запинается на этом слове, словно споткнувшись; неужели это скрытые чувства, кипящий вулкан эмоций заставляет дрогнуть ее голос? Или все это ложь? Как всегда, похоже, здесь и то и другое. – Я горжусь тем, каким он стал. Он отправился в плавание и доказал, что он воин, истинный царевич, которого чествуют и в Спарте, и в Микенах. Но одной крови недостаточно, чтобы править. Претендент должен доказать свою мощь, свое право занять трон моего мужа.

Она отступает в сторону. Из-за ее спины выходят Эос и Автоноя, которые держат какую-то вещь, укрытую тканью. Эту ткань Пенелопа снимает медленно и осторожно, словно предмет под ней пропитан ядом и она не смеет коснуться его даже пальцем.

Под тканью боевой лук.

Он не похож на греческий; скорее всего, Лаэрт, отец Одиссея, получил его от воителя из восточных степей, привыкшего стрелять прямо с колесницы, несущейся с такой скоростью, что внушила бы уважение даже дерзкому Аполлону. Стрелы, которые он посылает, в состоянии, если правильно подобрать наконечники, пробить даже самый крепкий доспех из бронзы – это могло бы внести существенные изменения в ход войн между греческими царями. По этой причине, а также из соображений воспеваемой поэтами чести и Лаэрт, и Одиссей старались не использовать лук в бою, чтобы не пришлось потом вести с царственными собратьями беседы вроде:

«– …Боги, Одиссей, ты утверждаешь, что этим луком можно убить воина в полной броне?

– Именно так, Ахиллес, можно.

– И как долго нужно учиться стрелять из него?

– Я бы сказал, что потребуется несколько лун подготовки, но всего пара недель уйдет на то, чтобы собрать отряд из, скажем, сотни рабов с такими луками. Даже выстрелив и тут же пустившись наутек, они смогли бы нанести серьезный урон.

– Отряд рабов, говоришь? Хочешь сказать, что на войну можно отправить бесправных и жалких, угнетенных и просто недовольных – и все это без многолетней подготовки и огромных вложений денег и сил? Просто снабдив их нехитрым оружием и возвышенными идеями? Что сказания о битвах могут превратиться из историй о великих царях и героях, доказывающих свою силу, честь и доблесть, обретающих бессмертие в сердцах людей, в рассказы о ничтожествах, стоящих в сотне шагов друг от друга, посылающих в противника безликую, неотвратимую смерть по причинам, никак не связанным с жаждой славы отдельного воина?

– Полагаю, можно сказать и так…»

И все в таком роде. Мои братья и сестры на Олимпе, когда я пытаюсь разъяснить им эту идею, смеются, не задумываясь, не понимая, что подобное может стать причиной гибели мира. Только Гефест, знающий, что хорошее орудие в правильных руках может намного больше, чем просто починить колесо, сломанное в дорожной грязи, хмурится и кивает, проявляя к разговору хоть какой-то интерес. Остальные поймут, только когда их герои – а следом и боги – будут повержены тяжелыми луками в руках безликих солдат, идущих строем.

Ну а пока вернемся к этому луку.

– Это лук моего мужа, – произносит Пенелопа, касаясь теплого дерева, словно через него пытается ощутить присутствие ушедшего хозяина. – Завтра вы попробуете свои силы с его помощью в испытании ваших воинских умений. За победителя я выйду замуж. А сейчас я в последний раз приглашаю вас насладиться угощением, вином и почтить память моего дорогого супруга, пусть даже я оплакиваю свою утрату и готовлю свое разбитое сердце принять то, что должно принять.

Она пытается заставить голос дрогнуть на последних словах, планирует судорожно вздохнуть, чуть склонив голову, может быть, пустить слезу. Но голова ее в этот момент настолько забита планами, необходимыми распоряжениями и подготовкой на случай возможных неувязок, что ей не удается сосредоточиться и выжать хоть одну слезинку. В то самое мгновение, когда звучат ее последние слова, она вспоминает об этом и вздрагивает, с удивлением и ужасом обнаружив, что не готова изобразить полагающиеся моменту рыдания. И тут Автоноя, которая всегда действует чуть быстрее и резче, чем Эос, замечает это и в тот момент, когда должен прозвучать вздох Пенелопы, издает громкий, судорожный всхлип. Она тут же подавляет его, словно смутившись оттого, что ее женская слабость стала заметна в такой момент и в присутствии госпожи, но и этого довольно, чтобы Пенелопа успела прижать ладонь ко лбу, будто теряет сознание, а Мелитта смогла придержать царицу под локоток, на случай если та рухнет без чувств.

Это позволяет остальным женщинам развить бурную деятельность и, словно черное облако в разводах пепла, укрыть свою госпожу от глаз, столпившись вокруг нее с тихими причитаниями вроде: «О, Одиссей» или «Наш дорогой господин!» – и так далее и тому подобное.

Многие из них играют небрежно, поверхностно. Всхлип Фебы на волоске от смешка, когда она пищит: «О нет, наш дорогой Одиссей!» – ведь она его даже не встречала, родившись слишком поздно, чтобы застать пропавшего царя. Меланта чуть не закатывает глаза, проходя мимо. Женихи замечают некоторые детали, само собой, но ни один из них не собирается первым прервать благочестивую демонстрацию женского горя, особенно в такой момент. Не сейчас, когда почти все взгляды прикованы к луку, который Эос, снова обернув в ткань, торопливо уносит из зала, или к лицам врагов, соперников и тех, кто когда-то мог бы стать друзьями.

Бродяга видит все это, конечно. Или, по крайней мере, думает, что увидел достаточно.

Глава 13

В этот вечер Пенелопа не возвращается в зал на пир.

Более того, множество собравшихся там женихов уходит, соблюдя минимальные приличия, чтобы найти собственные луки и места для тренировки или чтобы придумать какую-нибудь хитрость с приятелями, которые также понимают, что им не освоить стрельбу за столь короткое время.

Антиной уходит одним из первых, и его уход заставляет Эвримаха поторопиться следом, ведь если Антиной что-то замышляет, тогда и Эвримаху совершенно необходимо тоже что-то замышлять, даже если он представления не имеет что.

Амфином старается задержаться насколько возможно.

Он отлично стреляет из лука.

Ему это точно известно.

Артемиду его навыки насмешили бы; Аполлон даже не снизошел бы до их оценки.

Но в сравнении с остальными женихами, насколько ему известно…

Амфином лучше их всех.

Сердце рвется из его груди, кровь бешено стучит в висках. Значит ли это, что она выбрала его? Неужели она выбрала испытание, которое раскроет его сильные стороны и подарит величайший шанс стать царем? Неужели это всего лишь хитрый способ провозгласить его царем Итаки, не назвав прямо его имени?

Совершенно ясно, что она не может открыто выказывать ему благосклонность и должна казаться равнодушной, но испытание с луком, с оружием, в обращении с которым он так хорош, это что-то да значит?

Он задумывается, любит ли она его.

Была у него такая надежда, когда он только прибыл на Итаку… Затем она потускнела, но так до конца и не исчезла. Амфином хочет быть хорошим царем,