Песнь Итаки - Клэр Норт

могут стать началом крепкой дружбы. Но сегодня нет ни времени на привязанности, ни места, где они могли бы сказать: «Сестра, моя дорогая сестра, да пребудет с тобой удача, мое сердце поет с твоим в унисон, моя душа болит при мысли, что тебе могут причинить вред…»

Именно это постоянное ожидание катастрофы, готовой вот-вот разразиться, сделало ее плохой матерью, думает Пенелопа. Эта вечная необходимость трудиться, вечная привычка подавлять в себе все, что может разорвать душу надвое, заставляли ее сдерживаться, когда нужно было просто обнять Телемаха. Эта мысль заставляет ее резко повернуться, вызывает желание крикнуть женщинам совета: «Дорогие мои, мои друзья, мои самые близкие!»

Но они уже спешат прочь по своим делам, и момент, как и многие другие до него, упущен.

Глава 11

На рассвете от берегов Итаки отплывает на запад, в сторону Микен, корабль. Гонец – мужчина, который оказался в непростом положении, задолжав услугу человеку с отсутствием чувства юмора. Урания вмешалась и решила проблему, и теперь у мужчины появились новые обязательства, вот только оба они не стали бы говорить об этом таким образом.

«Чувствую, что мы можем пригодиться друг другу, – заметила тогда Урания за кубком разбавленного вина. – Чувствую, что тут таятся выгоды для нас обоих».

Будучи рабыней во дворце, Урания не могла раздавать такие обещания. Получив свободу, она, казалось, расправила крылья и превратилась в прекрасного белого лебедя. Подобную, весьма неприятную закономерность Пенелопа отмечала не раз после освобождения женщин, но царям и царицам лучше не позволять появления подобных мыслей.

– Найди Электру, – велит Урания. – Не трать время, добиваясь аудиенции у ее брата, – отправляйся прямо к царевне Микен. Скажи ей, что Пенелопа просит о помощи.

Гонец кивает, не задавая вопросов.

Возле кухонного очага кинули охапку соломы, на которой спит бродяга.

Телемах не спит вовсе и подскакивает с кровати с первыми лучами солнца. Принимается карабкаться по утесам, бродить по берегу моря, вытаскивая, возвращая в ножны и снова вытаскивая меч вдали от людских глаз, смеясь и давясь собственным смехом, отчего тот больше похож на всхлип – которого, само собой, не может быть: ведь он теперь мужчина и со слезами покончено. Метаться с места на место в той же тревоге и беспокойстве, что заставляют сейчас трепетать его сердце. Вскоре он опомнится, возьмет себя в руки, проберется на ферму Эвмея – «на ферму своего отца», поправляет он себя; ту самую, которую свинопасу доверил беречь отец, – и там встретится с кучкой вчерашних юнцов и пожилых слуг, которым, по мнению Телемаха, можно доверить предстоящее дело. Но поэты не станут упоминать столь жалких соратников, облаченных в помятые панцири и вооруженных старыми, затупившимися клинками. Чем меньше людей будет способствовать возвращению Одиссея, тем больше в нем будет доблести – и тем более заметную роль в нем сыграю я, чтобы затем использовать всю эту историю для своих нужд, сколь бы досадными они ни были.

Поутру Эос расчесывает Пенелопе волосы. Лучи рассветного солнца отражаются от морских волн, плещущих далеко внизу, под окнами ее спальни, играют с тенями на потолке, пока день набирает силу, скользят по едва смятой постели, предназначенной для двоих, но вот уже двадцать лет принимающей в свои объятия лишь одну. Эос не слишком хорошо управляется с волосами. Ей известны два-три способа уложить их, и этому она научилась у Урании, которую, в свою очередь, научила Эвриклея, искренне полагавшая, что две-три прически за жизнь более чем достаточно для любой женщины, отличающейся скромностью. Эос в идеале освоила эти устаревшие, давно вышедшие из моды укладки, но даже не пытается попробовать что-то новое, ведь эта затея теряет всякий смысл, если нужно лишь убрать волосы так, чтобы они не лезли в глаза, когда их обладательница мерит остров шагами, проверяя стада коз, или отправляется на Кефалонию инспектировать очередную оливковую рощу.

Однако кому-то ведь нужно заниматься волосами царицы, и должность эта очень почетна, а еще более – доверительна, ведь пока руки перебирают волосы, пока пальцы задевают то ухо, то длинную, тронутую загаром шею, можно начать разговор о самых тайных и серьезных вещах, обсудить самые непростые вопросы. И вот в последнем-то Эос очень хороша – в том, как она размеренно проводит гребнем, выслушивая рассуждения Пенелопы, в том, как задумчиво молчит, подбирая ответ, в том, как прямо она говорит об опасностях, убийствах и предательстве, в то же время мягко убирая выбившийся из прически локон. Эос не питает особого интереса к волосам. Но ей нравится этот утренний ритуал, когда они с царицей Итаки без посторонних могут обсудить, как разрешить очередной кризис, накормить жадных мужчин, устранить возникшую угрозу под шорох черепахового гребня.

Никто не касался волос самой Эос с тех пор, как она была ребенком, которого еще не успели продать в рабство. Иногда она тайком берет гребень Пенелопы, чтобы расчесать собственные спутанные локоны, но понимает, что ощущение совсем не то. Как-то раз она хотела попросить Автоною или даже Мелитту расчесать ей волосы, но не хватило духа. Ни госпожа, ни ее служанка стараются не допускать проявлений слабости, разве что друг перед другом, а что можно считать большей слабостью, чем жажда человеческого тепла, ободряющего касания, отклика, так нужного каждому? Что может быть опаснее, чем признание, что ты не создание из камня с куском железа вместо сердца, непогрешимое и вечно мудрое, а всего лишь человек из крови и плоти и сердце твое может разбиться, душа знает, что такое любовь и предательство, разум ищет поддержки и участия, а тело не желает быть всего лишь орудием, жестким и несгибаемым?

«Ничего», – считает Эос, расчесывая волосы госпожи.

«Ничего», – соглашается Пенелопа, разглядывая свое искаженное отражение в мутном зеркале.

«Ничего!» – кричу я звездам и солнцу, бесконечной ночи и жестокому зарождающемуся дню. Нет ничего опаснее, чем желание быть любимой, потребность, чтобы тебя замечали, поддерживали, принимали со всеми твоими недостатками, чтобы любили, несмотря на них. Ничто так не разрывает сердце и не обнажает душу, как желание любить и быть любимой, потребность смеяться, и плакать, и бояться, не скрывая этого, а потому долой все подобное, пусть проходит мимо!

Как жестоко – при всей мудрости не иметь сил справиться с подобными желаниями…

Женихи все еще храпят, доверху набив животы мясом и вином, когда совет – полуденный совет, совет мужчин – собирается. Это старейшины, назначенные Одиссеем по причине почтенного возраста, который даже двадцать лет назад не позволял им плыть в Трою, или в силу такого характера, что Одиссей посчитал лучшим оставить их дома, чтобы не портить боевой дух его воинов на пути через зловеще-красное море.

Эгиптий, похожий на скрюченное дерево, с желтыми пятнами на шишковатой голове:

– Ну и где Телемах? Почему его здесь нет? Почему он не рассказывает, что удалось узнать об отце? Он что, не понимает, что все только об этом и говорят? Говорят, что Одиссей наверняка мертв, иначе Телемах точно вернулся бы с ним – неужели, он не понимает, насколько опасна такая ситуация?

Эгиптий не склонен к излишнему проявлению эмоций; но, как и прочие мужи в этом совете, за последние десять лет он чем дальше, тем чаще задумывался, что источник его авторитета – власть царя, который может быть уже мертв; а если не станет Одиссея – исчезнет и то подобие значимости, которым располагал Эгиптий.

– Он разговаривал с некоторыми выжившими из милиции, – бормочет Пейсенор, однорукий ветеран множества давних набегов, совершенных еще до того, как Агамемнон сказал царям Греции, что грабить друг друга больше нельзя, но можно обратить внимание на другие, далекие земли. – Сдается мне, его отец мертв, раз Телемах пытается собрать людей.

Эгиптий бледнеет, что само по себе примечательно, ведь белокожий старик изо всех сил старается избегать солнца.

– Неужели битва? На нашем острове? Против женихов?

– Мальчишка не может быть так