Песнь Итаки - Клэр Норт

Автоноя – единственная, кто вскоре после того, как солнце достигает зенита, оглядывается вокруг и задается вопросом, куда делась старая служанка. Она шепотом переговаривается об этом с Эос, которая кивает, не отрывая глаз от работы, и отвечает, что нужно молчать и не подавать вида. Все должно идти так, как идет. Не стоит тревожиться о старой служанке.

В темном укромном уголке, где воздух всегда стылый, не тронутый лучами солнца, слышны голоса:

– А что служанки?

– Грязные девки. Блудницы. Все они.

– Невозможно. Она никогда бы не позволила…

– Позволила? Она не может остановить их! Ты же видел, как они ведут себя с женихами. Прикосновения. Улыбки. Поглаживания. И это далеко не всё.

Эвриклея никогда не представляла себя никем, кроме рабыни. Ей не дана была свобода мечтать. Кусочек за кусочком жизнелюбие детства покидало ее: не выйти замуж, не стать женой, не быть матерью живого, дышащего младенца, плоть от плоти ее, не растить собственного ребенка, не радоваться мужским прикосновениям, не веселиться в компании незнакомцев, не иметь ничего своего, не носиться свободно по холмам, не состариться в окружении любящей семьи, не любить, не удивляться, не надеяться. Неудивительно, что вскоре единственной ценностью в ее жизни стали запреты. Она привыкла гордиться тем, что она не такая – не мечтательница, не живет надеждой, не веселится, не сочувствует, в этих утратах обретя свою заветную целостность. Заветную для нее, а потому и для всего мира, как она его видит. Так и смертные, и боги пытаются найти смысл в собственном существовании даже после того, как лишатся простейшего сострадания к плачущему младенцу.

Поэты вознесут хвалу Эвриклее, когда будут петь эту легенду. Цари, платящие за песни поэтов, позаботятся об этом.

Мне трудно смотреть на нее, даже когда она не шепчет ядовитые слова в темноту, ведь мне кажется, что иногда она заглядывает в самые тайные уголки моей души.

– Блудницы, – шипит она, сверкая глазами во мраке. – Развратницы и предатели, все они.

А вечером – пир.

Последний большой пир на Итаке.

Слух, пущенный Полибием и Эвпейтом через своих сыновей, прошел от тех к их приспешникам, от приспешников к юнцам, которым ни за что не стать царями, и потому они готовы угождать любому и всякому, чтобы увеличить свои шансы на жизнь в грядущей заварушке.

Женихи являются в пиршественный зал разодетые. Они так не наряжались с тех пор, как Менелай, царь Спарты, в последний раз посещал этот дворец, и, видят боги, это для всех тогда стало неприятным событием. Золотые наручи, умащенные маслами локоны и пояса из сверкающего серебра встречаются за каждым из длинных низких столов во дворце Одиссея. Антиной и Эвримах сидят в самом начале, за противоположными столами, в окружении своих приспешников из тех, кому никогда не стать царями. И Амфином тоже тут, с толпой чужеземных царевичей и прихлебателей, держит золотой кубок в больших ладонях, словно говоря: «Что, это? О, да я нашел его под кроватью. Старье какое-то».

Царь и царевичи Трои тоже нарядились в лучшие одежды в ту ночь, когда их город был сожжен. Они, наверное, воображали, что победа за ними. Полагали, что их страдания были не зря, что вся кровь, все потери и боль – все это чего-то да стоило. Хоть чего-нибудь. Но когда солнце окунулось в алое море, они так и не смогли сказать, чего же. Не смогли ни увидеть смысл, ни найти некую правду, которая превратила бы их страдания в нечто большее или, наоборот, меньшее, чем жадная бездна в их душах, полная криков гнева, слез отчаяния и нарушенных обещаний.

И потому они нарядились в золото.

Возможно, думали они, зависть других при виде блеска желтого металла заполнит эту бездонную темную пропасть, расколовшую их сердца.

(Не вышло.)

Нынешним вечером единственный из женихов, кто, похоже, пропустил новости о приближающемся финале, – Кенамон. Египтянин одет заметно скромнее, чем его соседи, хотя на Итаку он прибыл с великим множеством даров и предметов, говорящих о статусе его семьи. Со временем он, как и большинство остальных, пообвыкся во дворце Пенелопы, стал проще в общении, поскольку оставаться чопорным и прямолинейным среди людской суеты означало бы всегда быть одиноким – а даже самые благородные сердца не могут долго выносить одиночество. Теперь он снова выделяется, и не только из-за своей смуглой кожи и широко распахнутых темных глаз, но и из-за отсутствия сияющих украшений. Озадаченный, он переводит взгляд с одного человека на другого, и его рука беспокойно тянется к поясу, туда, где должен висеть меч.

И бродяга тоже здесь, само собой. Телемах настоял на том, чтобы он остался в зале, несмотря на его вонь и потрепанность.

– Он – мой почетный гость, – заявил парень. – И он ничуть не хуже всех вас, даже лучше.

Телемаху тоже не совсем понятно, зачем женихи так вырядились сегодня. Он не присутствовал на заседании совета, да и во дворце его целый день не было. А даже если бы и был, кто бы стал рассказывать ему, что происходит? Определенно, не его соперники – а спросить служанок он и не подумал.

И потому, когда Пенелопа, сняв вуаль и вымазав лоб пеплом, спускается в зал еще до того, как подают вино и вносят мясо, удивленный вздох Телемаха звучит громче всех остальных. Пенелопу этим теплым вечером сопровождает не только верная Эос, но и Автоноя с Фебой, Меланта и Мелитта. Все женщины дворца – за исключением Эвриклеи – вымазали лица пеплом, втерли его в кожу, посыпали им платья. И теперь стоят за спиной Пенелопы, склонив головы и сложив руки, молчаливым воплощением женского горя.

Мужчинам никогда прежде не доводилось видеть женщин такими. И они, похоже, даже не подозревали, насколько тех много, и уж точно не представляли их единой общностью. Не просто «какая-то женщина», прислуживающая им за столом, уворачивающаяся от их наглых рук, шепчущая обещания, растягивая губы в улыбке. Но «эти женщины», объединенные общими нуждами, целями, надеждами. Ягодицы неловко ерзают по длинным деревянным скамьям. Кто-то облизывает внезапно пересохшие губы, многие опускают глаза, избегая смотреть на эту мрачную процессию.

Пенелопа позволяет этому моменту затянуться, продлиться чуть дольше. Ей редко перепадает столько молчаливого внимания почти от всех обитателей этих залов, не говоря уже о стольких женихах разом. Ее взгляд скользит по присутствующим, словно лунный луч, заглянувший в окно, пока не цепляется за Кенамона.

Что это?

Дернулся уголок губ?

Чуть перехватило дыхание?

Сердце незаметно пропустило удар?

Простому смертному этого не разглядеть, за исключением разве что одного.

Тут Кенамон отворачивается, и взгляд Пенелопы быстро уходит в сторону.

– Женихи! – провозглашает она, и голос ее кнутом взрезает тишину зала. – Время пришло. Десять лет я ждала вестей о своем муже. Десять лет лила слезы, устремив взгляд на восток, молилась, сетовала и приносила жертвы, взывая к богам. Я знаю, это было… крайне себялюбиво. Уплывая, муж доверил мне эти острова, доверил мне оберегать его царство. Итаке нужен царь, но я, в слабости своей, потакая своим чувствам, не ждала царя. Я ждала своего мужа. И позволила собственным желаниям, собственному горю стать важнее нужд возлюбленного народа Одиссея. И этому пора положить конец. Мне пора смириться с тем, что я царица, а не только слепо любящая жена, и сделать то, что нужно моему царству. Мне пора выбрать нового супруга, который станет царем.

Тут должны были раздаться крики, радостный топот, ликующий рев; торжествующие мужчины в едином порыве должны были кинуться к ней, устроив победную толчею. То, чего они так ждали, от чего зависели их жизни, – это же оно? То, что так долго представляли, наконец свершилось и оказалось почему-то намного скучнее их фантазий, словно неудачная строка, испортившая хвастливую балладу. Они все придумали себе, что произойдет, когда этот момент наступит; и в этом, как и во многих других вещах, сглупили.

Кроме того, те немногие из них, кто достаточно разумен, понимают: это только начало. Это только первый удар барабанов судьбы.

Стиснутые пальцы Телемаха побелели, дыхание резко,