Песнь Итаки - Клэр Норт

– Амфином попросил разрешения переночевать сегодня внизу. Автоноя разрешила.

– Не думала, что у нее слабость к этому мужчине. А где Эвриклея?

– Обихаживает бродягу. Она требует, чтобы ему подавали лучшие сладости во дворце, мед и спелые фрукты. Думает, мы не замечаем, а он отправляет все назад нетронутым, отчитывает ее за закрытыми дверями, говорит, что она все испортит.

– Так, значит, он в постели?

– Да, но выскальзывает, как только думает, что это безопасно. Он знает дворец, знает, как пробраться повсюду тайными коридорами.

– Конечно, знает, – вздыхает Пенелопа. – Спасибо, Эос. За… Спасибо. Доброй ночи.

Эос хочется погладить Пенелопу по волосам. Хочется пропустить их сквозь пальцы, отмечая очередную седую прядку, заправить их ей за ухо. Но она этого не делает.

– Доброй ночи, моя царица, – говорит она.

Глава 14

Пенелопа лежит в центре кровати, рассчитанной на двоих, и не может уснуть.

Когда она впервые приплыла на Итаку, ее муж показал ей эту кровать, вырезанную из оливы, проросшей сквозь дом. Живое напоминание, как он это называл.

Само собой, вся эта идея оказалась на диво непрактичной. Дерево, будучи живым, росло, на стенах и потолке появлялись трещины и разломы, и однажды ночью это привело к обрушению целой стены, отчего Пенелопа с новорожденным сыном едва не задохнулись в облаке пыли и грязи. Дворцовые работницы, разбирающиеся в строительстве, поцокав языками, осмотрели обломки и заявили: «Мы видим корень проблемы, госпожа. Дело в том, что в твоей спальне растет дерево. Видишь, вот оно, прямо здесь».

«Но ведь это живое напоминание», – возразила юная Пенелопа, а женщины ответили, что это, может, и так, жест, конечно, красивый и все такое – но это все равно опасно.

В конце концов Пенелопа велела спилить дерево у корней и посадить рядом новое, которому позволили расти, заплетая стены ветвями, но при этом не нанося урона строению и не пуская побеги сквозь простыни. Она чувствовала, что так чтит саму суть подарка и духовно, и, что важнее, показательно, на случай если кому-то из посвященных придет в голову поинтересоваться его судьбой.

Когда Одиссей делил эту кровать с Пенелопой, ему каким-то образом удавалось захватывать ее большую часть. Сначала он пытался спать только на своей стороне, но при этом ворочался и ерзал, а она, даже будучи беременной Телемахом, считала, что не подобает жене жаловаться на то, что муж развалился и на ее половине кровати. А еще он ужасно храпел, громко похрюкивая, словно стадо кабанов, на которых он так любил охотиться. Пенелопа лежала без сна, пытаясь представить, что раскатистые горловые рулады похожи на мерный рокот моря, но, увы, они раздавались так неритмично и прерывисто, что стоило ей задремать, как очередной громогласный раскат храпа вырывал ее из сна.

Когда Одиссей отправился в Трою, она продолжала спать на своей половине кровати, свернувшись клубком у колыбели Телемаха, как ей и следовало. Ей хотелось бы рыдать, пока не заснет, ведь именно это, по ее мнению, требовалось от скорбящей царицы, но, сказать по правде, в первую же ночь отсутствия мужа спальня без его чудовищного храпа погрузилась в такую расслабляющую тишину, что молодая женщина мгновенно нырнула в сон с легкой улыбкой на лице. На следующее утро ей было ужасно стыдно, и она даже прослезилась от собственного чудовищного лицемерия. Тот факт, что она отлично выспалась, ничуть не помогал ощутить всю глубину страданий, потребную для означенных слез, но она решила приложить к этому все возможные усилия.

Шли годы, и Пенелопа сама начала перемещаться по кровати. Сначала одна нога вытянулась в сторону, за ней другая. На следующий день после того, как она велела спилить дерево, из которого росла кровать, она наконец-то распласталась по всей поверхности, раскинув руки и ноги, просто чтобы узнать, каково это. Одновременно смущающе и восхитительно, решила она. Совершенно неподобающее царице удовольствие.

Когда пришли вести о падении Трои, она переползла на свою сторону кровати и снова попыталась спать плотным маленьким клубком, просто чтобы успеть привыкнуть. Затем, когда спустя год ее муж все еще не вернулся, она попробовала ночь проспать на полу, представляя, каково приходится Одиссею в его непростых странствиях, без подушки под головой или одеяла для уставших конечностей. Этот эксперимент закончился еще до первого крика охотившейся совы, и она вернулась в кровать, вся в синяках, с больной спиной и дрожа от холода. Спустя несколько недель она снова сместилась к центру кровати, и именно там она лежит сейчас, глядя на лунный луч, скользящий по потолку: одинокая женщина в кровати, предназначенной для двоих.

Затем она сдвигается в сторону.

Но тут понимает, что не помнит, какая сторона тут ее, а какая – ее супруга.

Прошло столько времени; то, что когда-то казалось естественным, как дыхание, простым, как ходьба, теперь почему-то намного сложнее.

Она перемещается на другую сторону.

Ни одна не кажется верной.

Она снова перекатывается в центр.

Раскидывает руки, вытягивает ноги.

Думает, что ей должно быть стыдно за то, сколько удовольствия ей это доставляет, радуется, что у нее есть собственное пространство. Она не молодеет; конечности юной царевны легко позволяли сворачиваться клубком, но теперь им необходимо пространство, а тело еще более требовательно к позам, в которых согласно лежать.

Она пытается пробудить в себе раскаяние, упрекнуть себя в эгоизме.

Бесполезно.

Это не такое уж страшное преступление. Всяко лучше порочной тяги испытать чувственное наслаждение. Как-то вечером она наткнулась на служанку с ухажером, охваченных судорогами экстаза… Из Афродиты, доведись ей узнать обо всем этом, потоком хлынули бы фантазии и примеры чувственных наслаждений, которым могла бы предаться царица Итаки, причем она без сомнений добавила бы к ним анатомически крайне подробные рекомендации, что Пенелопе делать дальше.

Я считаю описание подобных вещей ненужным и неприличным, за исключением тех случаев, когда мысли женщины могут оказать влияние на судьбу царя. Естественно, моим родичам никогда не узнать, что я размышляю о плотских удовольствиях, пусть даже и в резко отрицательном ключе, ведь что, если и мне захочется удовольствия? Что, если и мне потребуется утешение, понадобится близость и дружеское участие?

Тогда прощай моя власть.

Прощай мудрость и мощь оружия.

Прощай разум, способный принимать решения – жестокие решения, трудные решения, решения, которые жгут каленым железом, от которых мир вспыхивает огнем и распадается на части, непогрешимые в своей логичности, незамутненные такой мелочью, как надежда, доверие, преданность, желание, страх, страдание, томление или любовь.

Прощай моя сила, мой щит и копье.

Любовь, несомненно, самое недопустимое из чувств.

Однажды я почти решилась впустить кое-кого в свое сердце, но этот кто-то умер у меня на руках, на потеху моим родичам, больше всего на свете любящим демонстрировать свою силу на фоне чужой слабости. И тогда я поклялась: никогда больше.

Больше никогда.

Итак, проще говоря, Пенелопа раздумывает об удовольствии, в большей степени спрашивая себя, способна ли она еще получать оное. Она понимает, что в ближайшие дни ей предстоит снова заняться сексом с тем или иным мужчиной. Думает о том, что, если ее муж умрет завтра, женихи без малейших сомнений изнасилуют и ее, и ее служанок. Если Одиссею не удастся его затея с резней, это обязательно вызовет жестокий ответ со стороны тех, кто выживет, и пострадают те, кто окажется поблизости, – такова жизнь. Предчувствие беды уничтожает всякие мысли об удовольствии, от него перехватывает горло, сжимается желудок и горят легкие. Она уже решила, что будет бороться до смерти, изо всех сил. Думать о том, что случится с женщинами, служащими во дворце, она не осмеливается. И это еще одна тема, о которой царица Итаки старается не думать, – и мы снова видим, как чувства замутняют разум. Мне подобного не надо.

Она не уверена в том, что сделает с ней ее муж, если выживет. Он был исключительно вежливым и нежным любовником, когда они