Песнь Итаки - Клэр Норт

хочет быть хорошим человеком и хорошим мужем. Он не знает, удастся ли стать всеми тремя, но обещает себе, что попытается. Что бы ни случилось, он попытается. Неужели Пенелопа наконец-то разглядела это? Голова у него идет кругом, но это не мешает ему понимать, что подобная мысль может возникнуть и у других женихов. А потому ему небезопасно покидать стены дворца нынче ночью.

– Я тут подумал… Возможно, я смогу сегодня переночевать во дворце? – шепчет он проходящей мимо Автоное.

Автоноя ничего не имеет против Амфинома. Если речь о женихах, он далеко не худший представитель их племени. Он проявлял на удивление мало интереса к служанкам, не считая того раза, когда он сидел с Эос на берегу моря под луной и рассказывал ей о том, как его сердце тоскует по дому, как хочется ему увидеть землю, где он родился, поговорить с дорогими друзьями и оставшимися членами семьи. Больше он ни разу не допустил подобной неосторожности, но в этом не было никакой проблемы, учитывая, сколько его товарищей по застольям готовы были выложить все, что на уме и на сердце, за нежное слово и игривые ласки служанок.

Она понимает, что проще отправить его прочь, чтобы в темноте городских переулков какой-нибудь завистливый соперник его прирезал и выкинул тело в море. «О нет, неужели славный Амфином не пришел попытать удачи с луком? – скажут потом. – Что же с ним могло случиться? Может, все-таки струсил?»

– Я велю приготовить постель, – отвечает она и отворачивается, с удивлением понимая, что ее сердце чуть сжимается и на языке ощущается вкус, похожий на… сожаление?

«Как странно», – говорит себе она и тут же решает больше об этом не задумываться.

Мелитта рыдает.

– Прекрати! – рявкает Эос. – Прекрати сейчас же! Кто-нибудь может тебя увидеть!

– Эвримах не плохой человек, – хнычет служанка. – Он не плохой человек. Это все его отец, он не дает ему стать тем, кем ему хочется, найти себя…

– Прекрати! – повторяет Эос, из темноты посверкивая глазами в сторону открытых окон дворца. – Прекрати немедля!

Когда Мелитта не прекращает рыдать, Эос, сжав ее руки в своих, склоняется как можно ближе к плачущей служанке и шипит:

– Если бы Эвримах стал царем, началась бы война и он бы умер. И ты бы умерла. Все мы бы умерли. И никому не было бы до этого дела. Никому нет дела, умрем ли мы. Понимаешь? Никому.

Мелитта шмыгает, утирая мокрый нос, кивает. Они всё понимают. Они всегда понимали.

Девушки возвращаются в прохладное нутро дворца, провожаемые внимательным взглядом бродяги, притаившегося в тени.

Кенамон из Мемфиса находит Телемаха на крепостной стене, когда тот пристально смотрит на горизонт, словно одной своей волей может приказать солнцу взойти или сесть.

Египтянин не собирался искать мальчишку – слишком болит его сердце после их первой встречи. И все же как редко разум бывает честен даже с самим собой: ведь, решив не искать, Кенамон без сомнений отправился прямиком туда, где царевич, скорее всего, мог оказаться в этот час, привычно вглядываясь в морскую даль. Его мучает нерешенный вопрос, обжигающая тоска, вызывающая желание закричать: «Разве ты не знаешь меня, мальчик?!» Желание выяснить: «Разве мы не друзья?» А за всем этим растущий страх, гнетущий ужас: «Что ты сделаешь теперь?»

Неужели ты ранишь меня?

Неужели ты обратишь против меня свой меч, назовешь меня врагом теперь, когда все меняется?

И, получив рану, смогу ли я ранить тебя?

Неужели вот так мы и умираем?

Не то чтобы в голове у Кенамона крутятся сейчас именно эти мысли – они не оформлены, не облечены в слова. Но если бы его спросили, он выпалил бы именно это, чтобы тут же зажать рот руками, словно испугавшись тех чувств, что рвутся изнутри.

Я тяжело вздыхаю, когда он проходит мимо меня на пути к бойницам, но на пути у него не встаю.

– Телемах?

Парень вздрагивает, тянется к мечу на поясе, хоть и не носит его – все-таки он во дворце и это было бы странно, нелепо, – и колеблется при виде египтянина.

С одной стороны, Кенамон учил Телемаха сражаться. Поскольку отец его пропал, именно этот чужеземец из далекой страны тренировал его в холмах, командуя: «Шевелись, шевелись! Если ты отступишь, я нападу! Зачем бить по моему мечу, если нужно бить в голову, шевелись!»

Кенамон сражался не так, как, по мнению Телемаха, сражаются герои. У него грубые приемы, а их схватки были изнурительными – как для тела, так и для духа.

«У тебя же две руки, так? Значит, хватай проклятое копье!»

Телемах чувствует… что благодарен этому человеку.

Благодарность – невероятно неловкое чувство для Телемаха. Вся его жизнь пронизана чувством негодования, мыслями о подлом предательстве и страшной жестокости. И его история, сотканная из мелкого пренебрежения и неприкрытой лжи, – единственное объяснение, почему он вовсе не такой человек, которым, по собственному мнению, должен был стать.

– Кенамон, – выпаливает он с опозданием, слишком большим для вежливого приветствия. – Чего ты хочешь?

– Телемах, я… – Избыток эмоций смыкает уста так же надежно, как и открывает их. – Как ты?

Это все, что он может из себя выдавить, но в голосе египтянина слышится искреннее участие, почти теплота, на мгновение пронизанное чистым ужасом. Телемаху кажется, что Кенамон собирается его обнять, – сама эта идея мучительна, и его взгляд тут же испуганно мечется в поисках наблюдающего за всем бродяги.

– Твое путешествие… твои приключения… Ты выглядишь… хорошо. У тебя все в порядке?

Что случилось?

Кем ты стал?

Неразумно задавать такие вопросы.

И все же совершенно необходимо задать их.

Мудрость редко дается легко и часто бывает непрошеным гостем.

Телемах инстинктивно делает шаг назад, прежде чем Кенамон успевает подойти слишком близко. Этот шаг настолько мал, что почти незаметен, однако египтянин видит его, колеблется, едва не вздрагивает.

– Эта… эта история с луком, – начинает Кенамон уже медленнее, и в речи его теперь заметнее проступает акцент, а руки неловкими плетьми повисают по бокам. – Знаешь… Чем бы все ни закончилось… Что бы ни случилось, я всегда буду защищать твою мать. Я… Если я могу как-нибудь… если есть… Я питаю к ней глубочайшее уважение, но я никогда не покусился бы на твое наследие. Я бы… Я знаю, что царем мне не стать, но, если я могу сослужить службу… Оказать услугу тебе, твоей семье… Для меня это будет честью.

На мгновение Телемаху хочется все рассказать, кинуться в объятия, которые еще мгновение назад его, похоже, ждали, воскликнуть: «Друг мой, мой дорогой друг, в моей душе бушует ураган, и я не знаю, какой путь выбрать!»

А затем он замечает бродягу.

Разумеется, бродягу.

Который наблюдает из-за дверей.

И поэтому он отворачивается.

– Спасибо. Твои слова услышаны. Посмотрим, что принесет нам завтрашний день.

Кенамон на мгновение замирает, ожидая, надеясь, сдерживаясь, чтобы не положить руку на плечо мальчишке. Телемах не смотрит на него, делает вид, что того не существует, и наконец египтянин, поклонившись, уходит прочь.

В спальне Пенелопа перебирает зелья, порошки и сладко пахнущие благовония в глиняных горшочках и бутылочках.

Они привезены из Спарты, как дар от ее двоюродной сестры Елены. Это отбеливает – «ужасно, что ты позволяешь солнцу так обжигать твою кожу». Это – рисовать одну толстую черную бровь от уха до уха – «очень модно, просто шикарно». Это – румянить щеки, это – чтобы глаза блестели, а это?..

Пенелопа достает бутылочку, назначения которой гонец, привезший все это богатство, не знал.

Сестрица Елена разбирается в растениях и порошках, способных разнообразить бытие. То, как тебя видят. То, как видишь ты сам. Женские штучки. «Как это странно, – рассуждает Елена, – что наши мужья требуют от нас быть красивыми, но высмеивают нас за то, что мы прилагаем к этому усилия».

Пенелопа вкладывает бутылочку в руку Эос.

– Этого будет достаточно, – бормочет она. – Не слишком много, всего лишь достаточно.

Эос прячет бутылочку в карман.

– Завтра они принесут ножи. Женихи.

– Некоторые. Не все. А если и принесут, им это может не пойти