Песнь Итаки - Клэр Норт

глуп, правда? – Последний из советников, Медон, с теплым, как солнце, лицом над круглым, словно полная луна, животом и торчащими на макушке редкими прядями, похожими на зимний папоротник, кидает взгляд в тот угол, где сидит последний, самый молчаливый участник этого совета. Пенелопа редко говорит что-то на заседаниях – это неподходящее место, – но всегда их посещает, чтобы продемонстрировать старание, показать, что она, как верная жена своего отсутствующего супруга, глубоко озабочена теми проблемами, что он решал бы, будь он здесь. От нее самой не ждут каких-нибудь идей или мнений, ее присутствие всего лишь дань приличию. Автоноя сидит неподалеку от нее, положив на колени лиру, на которой сегодня, против обыкновения, она не играет. Брови Автонои нахмурены, взгляд устремлен вдаль. И Пенелопа – ее мысли тоже витают далеко отсюда. Но замечает это лишь Медон; лишь его это волнует.

– Мы должны найти Телемаха, – ворчит Пейсенор, тоже почувствовав, что на эти стены надвигается некая гибельная тень. – Потребовать, чтобы он рассказал все, что ему известно. Может быть, его дед…

Речь старого солдата прерывает топот ног, шуршание плащей, возмущенный женский крик: «Туда нельзя, стойте, подождите!..» – но, увы, этого явно недостаточно. Дверь в комнату совета широко открывается. Возможно, ее собирались распахнуть наотмашь, чтобы ворваться в небольшую комнатку с круглым столом, инкрустированным сияющим перламутром, с устрашающим криком, вроде «ага, попались!». Но дверь, как и множество других во дворце, тяжела и перекошена, да еще и застревает в проеме, поскольку сам дворец за долгие годы успел осесть и отчасти деформироваться, так что драматичность момента несколько портит ее неспешное скрежетание по полу, похожее на скрип челюсти мертвеца.

Пейсенор в гневе срывается с места и еще до того, как становится ясно, кто за дверями, рычит:

– Как вы посмели, как посмели прервать…

Проглотить незаконченное и, к слову, довольно слабое возражение его заставляет появление двух мужчин, вошедших в комнату в сопровождении рабов. Оба стары, глаза их успели помутнеть, а спины согнуться под грузом прожитых лет. Когда-то они были друзьями, даже союзниками, преданными слугами Одиссея и его рода, мужьями, ценившими своих жен, и отцами, вслух мечтавшими о том, какими вырастут их внуки. Но те дни давно миновали. Эвпейт, отец Антиноя, теперь ниже своего темноволосого сына, но это лишь заставляет его громче кричать, жестче насмехаться, сильнее бить. Он не может допустить, чтобы сын осознал, как стыдиться он не только того, каким вырос его мальчик, но и того, что он его таким вырастил. Он не может допустить, чтобы сын узнал, что иногда отцу хочется кинуться к ногам Антиноя и с рыданиями умолять: «Прости меня, прости, прости, мой дорогой мальчик, я не знал, что делать, когда твои братья не вернулись из Трои, я люблю тебя, хоть и говорю постоянно лишь о них, прости меня». Такой поступок сломил бы дух Эвпейта, и потому он никогда этого не сделает – не сможет – и умрет, не покаявшись, и никто не станет скорбеть о нем.

Полибий, отец Эвримаха, высок и худ и похож на весло, так же как и его сын. Золотые локоны на его голове давно превратились в седую гриву, и зубов у него недостает, что он пытается скрыть, едва шевеля губами при разговоре и крайне редко улыбаясь. Он любил свою жену больше, чем был способен выразить, и, когда она умерла, вместе с ней умерла та часть его, которой он не знал названия, а теперь едва ли помнит. Он не знал, как быть отцом без жены. Заглядывая в свое сердце, он с удивлением понимает, что все еще горюет, хоть уже почти не может вспомнить лицо любимой женщины: лишь боль от ее ухода.

Недостойно сыновей знатных людей унижать себя погоней за царским венцом – и даже хуже того, за царским венцом, вручить который должна всего лишь женщина. И все же Итаке нужен царь, и какими отцами были бы Эвпейт с Полибием, не мечтай они увидеть сей венец на головах собственных отпрысков? Такое вот странное проявление честолюбия, жестокий выверт благородства: чтобы стать величайшими среди мужей, их сыновья сначала должны превратиться в жалких дамских угодников. Ни один мужчина не сможет принять подобное. Не сумев принять это, отцы Антиноя и Эвримаха оказались неспособны принять и многое другое – ни сердцем, ни разумом.

Увы, недостаток ума эти люди с легкостью компенсируют избытком власти – в их владении житницы, в их владении корабли. Не сказать чтобы они особо разбирались в зерне или мореплавании, но у обоих есть кое-что, помогающее удержаться на своих позициях: абсолютная убежденность в собственной значимости и готовность уничтожить любого, кто стоит у них на пути. Подобное не редкость среди великих.

Я сжимаю зубы при их появлении, подавляя вспыхнувшее недовольство.

– Итак, – выдает Полибий, – Одиссей все-таки мертв.

– Мы не знаем, что… – начинает было Пейсенор.

– Конечно же мертв, – обрывает его старик. – Он не вернулся домой с Телемахом, значит, Телемах его не нашел, значит, он мертв. Даже если остальные еще этого не поняли, вскоре дойдет и до них. Все кончено.

Эвпейт, пусть и ненавидит хоть в чем-нибудь соглашаться с соперником на звание лучшего отца, на этот раз, скрестив руки на груди, едва заметно кивает в знак признания неоспоримости рассуждений Полибия. Их сыновей с ними нет. Они все еще в постелях, отсыпаются после ночных возлияний. Мнения этих юнцов, метящих в цари, не имеют веса в делах государственной важности.

– Но тела по-прежнему нет… – вставляет Эгиптий.

– И что? – огрызается Эвпейт. – Нет тел ни одного из тех, кого Одиссей потащил с собой в Трою. Ни один из наших сыновей не был погребен, но мы знаем, что они мертвы. Мы скорбели долгие годы. Ну и что, что нет тела Одиссея? Телемах отправился на поиски отца и вернулся без него, а значит, теперь все ясно. Пора заканчивать с этими женскими глупостями и выбрать наконец-то царя! Итаке нужен правитель, без сильного вождя здесь разразится война. Вам это известно. Ей это известно.

Он подбородком указывает на Пенелопу, сидящую в углу, но не удостаивает ее даже беглым взглядом.

– Все это так внезапно…

– Двадцать лет!

От рыка Эвпейта морщится даже Полибий. Чувствует ли Полибий жар в голосе Эвпейта, слышит ли тоску по сыновьям, сгинувшим в море, ярость, отчаяние, боль разбитого сердца того, кто понимает, что ему никогда уже не увидеть внуков? Пусть так… Но нет, он не может позволить себе заметить даже каплю человечности в нынешнем сопернике, бывшем некогда другом. Ведь тогда ему придется слишком уж о многом спросить самого себя…

– Двадцать лет, – повторяет Эвпейт чуть тише, и его коренастое тело содрогается, будто только под его ногами трясется земля. – Итаке нужен царь.

Пенелопа откашливается. Это тихий, вежливый звук, и, начиная говорить, слова свои она обращает к потолку, словно лишь бегущие по нему трещинки сейчас имеют значение и требуют ее немедленного, самого пристального внимания.

– Эти достойные мужи правы.

Челюсть Медона падает на грудь. Пальцы Эгиптия впиваются в край стола, Пейсенор на мгновение чувствует потерянную руку, которой некогда сжимал щит. Никто из присутствующих в этой комнате не ожидал услышать подобные слова от жены Одиссея. Они все разрушат.

– Давай, – шепчу я, чуть подтолкнув ее. – Разрушь все.

– Они правы, – повторяет царица, перекатывая эти слова во рту, словно пробуя на вкус, ощущая их вес. – Мой сын вернулся, и он не привез с собой отца. Следовательно, мой муж либо мертв, либо вне досягаемости простых смертных, а мой сын не смог собрать войско, достаточное, чтобы держать в узде эти острова в отсутствие отца, значит, он недостаточно силен, чтобы занять трон. А потому мне нужно принять решение как можно скорее, чтобы предотвратить – как вы говорите – неизбежное кровопролитие, и выйти замуж.

– Пенелопа… – начинает было Медон тихим, предостерегающим голосом, но его тут же обрывает Эгиптий:

– Это важное решение – слишком сложное, прошу прощения за прямоту, для женского ума.

– Только Антиной достаточно силен, чтобы сохранить царство, – рявкает Эвпейт.

– Антиноя