Песнь Итаки - Клэр Норт

Сказать: «Я дорожила тобой, я смеялась с тобой, я наслаждалась звуком твоего голоса, словами, что ты говорил, историями, что ты рассказывал. Мне было радостно смотреть на тебя и встречать твой ответный взгляд. В твоих глазах я была женщиной, настоящей и прекрасной. Я чувствовала это. Я даже иногда верила в это. И это было приятно. С тобой я была настоящей».

Или, может быть, сказать еще тысячу подобных, совершенно невозможных, запретных вещей…

Вместо этого она отступает, вытягивая свои пальцы из его, медленно, по одному.

Напоследок делает глубокий вдох, впитывая его запах, его тепло.

И прощается.

Прощается с надеждой, с чувствами, с верой и радостью, с дружбой и мечтами о чем-то большем.

Взамен превращая себя в ту, которой должна стать: в воина, в мудреца.

И вот, с гневом оттолкнув его, рычит:

– Как ты посмел подойти ко мне? – И голос ее звенит во тьме. – Как осмелился прийти сюда? Насколько же ты невежественен, варвар?

Ему следовало бы оправдываться, протестовать, удивляться.

Но на глазах у него слезы, да и в притворстве он не очень хорош, поэтому молчит.

– Убирайся отсюда! – Она еще немного повышает голос, добавив пронзительности, насколько осмеливается. Непростое сочетание – достаточно громко для тех, кто подслушивает, но недостаточно – чтобы перебудить весь дворец. – Убирайся отсюда, этот сад принадлежал его матери, как смеешь ты думать, что можешь просто… прийти сюда?! Ты мне отвратителен. Я-то думала, что после всех грязных, вонючих мужланов, что приходили в мой дом, худшее я уже видела, но ты… Иноземец! Чужак в этой стране. Что ты из себя представляешь? Даже не царевич. Сын торговца. Младший брат младшего брата, отправленный пресмыкаться у подола вдовы, поскольку дома ему не на что рассчитывать. Молюсь, чтобы море унесло тебя – не быстро, не легко, но как моего мужа, навсегда отделило от тех, кого ты любишь, отрезало от любого берега.

Она плюет ему в лицо.

Жест не очень впечатляющий – слюны много собрать ей не удалось, да и с дальностью беда. Но и этой малости достаточно. Брызги попадают на его щеку.

Он делает шаг назад.

Стирает их со щеки.

Кланяется.

И мне не нужно быть Афродитой, чтобы разгадать выражение, застывшее сейчас на его лице. Я слышу, как Пенелопа судорожно вздыхает, чувствую сожаление, которое копьем пробивает ее сердце. Не из-за того, что нужно сделать, – эта рана намного глубже и серьезнее, чем может причинить простое сожаление, – но из-за того, что он все понимает, знает, зачем это, и, что хуже всего – прощает.

«Мне жаль», – трепещет на ее губах.

«Жаль».

«Мне так жаль…»

Ей хочется прокричать это, швырнуть ему эти слова.

Но она не может, и даже это, похоже, ему понятно.

Кенамон снова кланяется, с улыбкой коснувшись пальцами груди. Он стоит спиной к двери, скрывая этот жест. Отрывает пальцы от сердца и прижимает их к губам. Целует кончики и поворачивает к ней обещанием того, чему никогда уже не сбыться, прощанием, которому никогда не прозвучать. В глазах его стоят слезы, и она благодарит богов, что они еще не текут, а значит, могут остаться незамеченными. Слезы, текущие по ее лицу, считает она, могут быть полезны. На этом нужно сосредоточиться. Полезные слезы – всегда ищи пользу. Это могут быть слезы ярости, негодования – даже горя, но не по нему. Ни в коем случае не по нему.

Она перехватывает его пальцы, скрытая от чужих глаз его телом, стискивает их и тут же жалеет о том, что сделала, что снова ощутила его тепло, снова прижимает их к его груди и отпускает.

Он улыбается ей и думает, что никогда больше не сможет улыбнуться.

Затем Кенамон выпрямляется и громким, ровным голосом заявляет:

– Ты всегда ясно давала понять, что с трудом терпишь меня, царица Итаки. Всегда ясно показывала, кому отдано твое сердце. Если я и могу сделать что-нибудь хорошее в своей жизни, так это покинуть тебя сейчас же. Прощай, царица.

Ей, кажется, было бы легче, если бы он закричал. Если бы оскорбился, разгневался и разбушевался. Он правда пытался найти в себе эти чувства и заставить их звучать в своих словах – но не преуспел. Даже сейчас, в самом конце, он не смог этого сделать.

Лунный свет не может скрыть слез, которые теперь серебристыми дорожками струятся по ее лицу. Я велю облакам собраться кучнее вокруг освещающей небо сферы, приказываю ночному ветерку сменить направление, чтобы подхватить и унести прочь от дворцовых стен ее полузадушенный всхлип.

Я беру Кенамона за руку.

– Уходи, – говорю я его мятущемуся сердцу. – Скорее уходи.

Его ноги не двигаются без помощи моей божественной силы. Я подталкиваю его ступню, заставляю согнуться колено. Он едва не падает, делая первый шаг, и я поддерживаю его.

– Идем, воин, – шепчу я. – Пора отправляться домой.

Я веду его к двери, и на мгновение он успевает различить прячущегося в темноте бродягу, прежде чем тот растворяется в тенях.

Глава 15

Пенелопа в своем саду – рыдает.

Кенамон, словно пьяный, лишившийся зрения, плетется в сторону пристани, к морю.

Ветер, дующий ему в лицо, высушивает все слезы до того, как они появляются. Я насылаю сны, чтобы разбудить служанку Урании и заставить ее прибежать в доки еще до первых лучей рассвета. Она найдет его там, на пристани, полностью уничтоженного. Она поднимет его, отведет, словно старика, в дом Урании, где старуха скажет: «Знаешь, у меня есть родич, который водит корабли по янтарному пути в Египет…»

Кенамон был воспитан в поклонении богу-соколу, повелителям воды и солнца. Прибыв в эту страну, он продолжал возносить молитвы, но без роскоши храма и стука барабанов его слова казались пустыми и холодными. Он давно перестал молиться, и я не знаю, какое божество откликнется, реши он воззвать к небесам снова.

– Я не помню, что такое дом, – произносит он наконец.

Урания добра, в своей собственной манере. Она кладет руку на его плечо, но не может подобрать нужных слов.

– Я должен вернуться, – говорит он. – Я должен защитить ее.

– Дорогой мой, – отвечает Урания. – Этим ты лишь добьешься, что тебя – и ее – убьют. Если не сегодня, значит, завтра – так всегда заканчивается.

Он знает, что это правда, слышит ее в этих словах и в этот момент клянется, что больше не полюбит никогда, и мне жаль.

Здесь я его оставлю. Поэты сотрут его имя с лица земли. Даже в южных землях, где легенды записываются чернилами из пепла или вырезаются в камне, не останется памяти о нем, и его имя не будут славить в веках. Он растворится в ходе истории, как любой другой человек.

Тем не менее, уходя, я отдаю ему честь.

– Брат, – заявляю я, – мудрый воитель. Возвращайся домой и спрячь в ножны свой меч. Я освобождаю тебя от своего владычества. Позволь себе стать глупцом и снова полюбить.

Кенамон не слышит меня; он замер, склонив голову к земле.

Пенелопа рыдает в своем саду.

Она прячет лицо в ладонях и плачет до тех пор, пока не начинает задыхаться.

Ей никак не удается остановить слезы, текущие из глаз. Ее тело бунтует, после двадцати лет неподвижности, молчания, скрещенных рук и поджатых губ все-таки трескаясь изнутри. «Не сейчас, – молит она. – Во имя всех богов, не сейчас!»

Но не похоже, что ее тело готово прислушаться к этой просьбе. «Как странно, – думает она, – что управлять царством проще, чем взять под контроль это…»

Я сижу на скамье рядом с ней и держу ее за руку. Позволяю поплакать чуть подольше – но не слишком. Благоразумно было бы задаться вопросом: «А что же это за слезы?»

Сперва она не слышит меня, но я шепчу ей снова:

– Эти слезы полезны? Как они выглядят со стороны?

Ее рыдания немного стихают.