Песнь Итаки - Клэр Норт

тупо топчется на месте, едва не поскользнувшись и с трудом удержав равновесие. Тело Амфинома лежит странно, наполовину подпертое копьем, которое царевич вонзил ему в спину. Он больше похож на краба, чем на человека, из-за неестественно выгнутых конечностей и головы, повернутой под странным углом, словно вопрошающей: «Ты сделал это со мной?»

В дверях стоит тот, кто заговорил, – Эгиптий, а рядом с ним Пейсенор.

Одиссей оборачивается, осматривает советников сверху донизу и произносит просто:

– Эгиптий. Пейсенор. А что Медон?..

– Жив, – отвечает Эгиптий. – Насколько нам известно.

Короткий кивок. И это все, что интересует Одиссея после двадцати лет отсутствия. Пышные приветствия, крики вроде «Но что… но как… но расскажи же мне все!» подождут до тех пор, пока тела – много, очень много тел – не будут сожжены.

Вздох ужаса раздается у другой двери.

Вернулись Эвриклея с Эвмеем, приведя с собой служанок.

Те толпятся в дверях, отворачивая лица, прикрывая носы. Они не узнают это место, бывшее парадным залом дворца. Они чистили каждый камень и отскребали каждую стену, выметали пепел из очага и накрывали столы здесь много лет подряд, но сейчас – сейчас вместо заботливо убранного зала перед ними царство алого ужаса. Феба взвизгивает и утыкается в плечо соседки, отворачиваясь от ужасного зрелища. Меланту рвет, и слезы мешаются с желчью у нее на губах. Эос держит Автоною за руку, Автоноя вцепилась в Эос. Мелитта молча рыдает, дрожа, но не двигаясь с места. Женщины дома Одиссея – так много женщин – смотрят на тела мужчин, бывших для них тиранами, завоевателями, угнетателями, возлюбленными, игрушками, поверенными секретов и, возможно – лишь некоторые из этих убитых – друзьями. Но даже если в их сердцах ни один из мертвецов не занял подобного места, они все равно рыдают, все равно оплакивают кровавую гибель старого мира и кровавое рождение мира грядущего.

Затем Одиссей, все еще испачканный в буром месиве, говорит:

– Я – Одиссей, царь Итаки. Вынесите эти тела из зала и сложите их у стены.

Эос пытается было сказать: их отцы, их отцам нужны будут тела для…

– Подчиняйтесь своему царю! – ревет Одиссей, и что-то в его голосе, похоже, заставляет Телемаха очнуться от своего ступора, ведь он шагает к Эос с мечом в руке и долгое мгновение разглядывает ее, словно собираясь зарубить за неповиновение.

Этот мальчик… Эос знает его с младенчества. Она держала его мать за руку, когда он появился на свет, помогала Урании запеленать его и положить Пенелопе на грудь. Она промывала его ободранные коленки, когда он падал, показывала, как женщины плетут себе венки, пока он был слишком юн, чтобы понимать разницу между мужскими и женскими занятиями. А сейчас он с мечом в руке и жаждой крови в глазах нависает над ней, шипя, как бессловесный змей.

– Женщины… – Голос Автонои дрожит, но не прерывается. – Мы подчиняемся приказам нашего царя.

Глава 20

К тому времени, как солнце ныряет за горизонт, запах крови достигает комнаты Пенелопы.

Она стоит у окна, бок о бок с Приеной. Она видит море, слышит женский плач, шумы, шорохи и суматоху. Но никто так и не пришел к ее двери.

Приена говорит:

– Я проверю…

Но Пенелопа хватает ее за руку, качает головой и тянет назад.

– Нет. Будь мой муж мертв, я думаю, мою дверь уже таранили бы желающие вытащить меня отсюда. А если он жив… Тогда мне нельзя демонстрировать неподчинение слову мужчины, пусть даже моего сына. Моя жизнь зависит от этого.

Приена неодобрительно цокает языком, но Пенелопу одну не бросает.

Однако в их тревожно колотящихся сердцах пылает один вопрос: где служанки?

Толпа мужчин собирается у ворот к тому моменту, как на небе появляются первые звезды, и требует ответа. Что произошло? Что происходит? Кто наш царь? Настроены они пока не воинственно, стены не ломают. Но с приходом ночи их нетерпение будет только расти.

Служанки складывают тела женихов у стены.

Это гадкое зрелище. Причем и у меня, привыкшей к битвам, оно вызывает омерзение. Подобное пренебрежение и Ареса заставило бы вскинуть мохнатую бровь. Тела людей, даже таких, как эти, нельзя сваливать друг на друга воронам на поживу, словно окровавленные бревна. Смрад от них скоро просочится за пределы дворца, волной мертвечины катясь к морю. Это самый непродуманный способ заявить о возвращении Одиссея в свое царство.

– Одиссей, – шепчу я, – это неразумно.

В зале Эвмей раздает служанкам лопаты, чтобы убрать… остатки. Ни один желудок не удержал своего содержимого во время этой чудовищной работы, ни единой слезы не осталось в пересохших глазах. Одиссей, все еще покрытый кровью, с мечом на коленях, сидит на троне и наблюдает за работой служанок, а Телемах, порыкивая, мерит шагами зал.

Вскоре во дворце не остается ни единого тела, лишь тонкие дорожки кровавой грязи, и Эвриклея разводит огонь, кидая туда серу, чтобы избавиться от запаха смерти. Пейсенор и Эгиптий застывшими статуями сидят чуть ниже трона Одиссея, вытирая слезящиеся от смрада глаза и хрустя костями под тонкой потрескавшейся кожей.

– Мой Одиссей, – шепчу я царю на ухо, – ты сделал то, что требовалось. Об этом сложат легенды. Люди станут бояться тебя. Твое царство будет в безопасности.

Он не обращает на меня внимания.

Меня шокирует, даже возмущает то, насколько его разум глух к моим воззваниям. Испытывая огромное желание встряхнуть его, я едва касаюсь плеча – совсем чуть-чуть, ведь смертному дано выдержать лишь легкое прикосновение богини, – чтобы напомнить о своем присутствии и его обязанностях. Он не шевелится. Дыхание с шумом вырывается из его ноздрей, рот крепко сжат. Его грудь резко вздымается и опадает с каждым вдохом. Таким же он был, когда, вцепившись в одинокую ветвь оливы, висел над громадным провалом водоворота, а Сцилла шипела и рычала в пещере у него над головой. Держись. Просто держись. Когда прошлое уже не имеет значения, а будущее вне твоего контроля, Одиссей именно так и делает. Он держится.

– Одиссей, – шепчу я, пронзенная неким ощущением – как бы это назвать? Что-то вроде нежности, а может, и сожаления вспыхивает в моей груди. Понимание, что оно возникло, ранит едва ли не больше, чем само чувство. – Одиссей, ты теперь в безопасности. Ты уже дома. Одиссей…

Он отворачивается от меня. Я с трудом сдерживаю возмущенный вздох и желание призвать свое пылающее копье.

– Эвриклея, – рычит он на весь зал старой служанке. – Ступай сюда.

Она аккуратно обходит потеки грязи, стараясь не слишком испачкать подол, а затем низко склоняется к нему.

– Скажи мне, – требует он, – кто из этих женщин не был верен моему дому.

Эвриклея окидывает зал вспыхнувшим взглядом. Закусив губу, она делает глубокий, длинный вдох.

– Одиссей, – шепчу я. – Не стоит. В этом нет нужды. Ты сделал свое дело. Твое имя защитит твое царство, ни один человек не посмеет…

– Эта, – шепчет Эвриклея, тыча пальцем в зал. – И эта. Вот эта. Она блудница.

Одиссей задумчиво кивает, разглядывая служанок, на которых указывает палец старухи.

– Одиссей. – В моем голосе звенит нетерпение. – Это ни к чему, нет необходимости, это не…

– Телемах! Подойди к нам, пожалуйста.

Телемах, пройдя через зал, останавливается подле отца и кивает с мудрым видом, пока Эвриклея тычет пальцем, не называя имен – эта, эта, эта…

Я снова касаюсь Одиссея, его разума, его сердца… Держится, он, как всегда, вцепился в ту оливковую ветвь и держится…

Мне кажется, что я увижу хаос. Увижу душу, раздираемую на две части. Увижу нечто сродни сумасшествию Геракла, обуявшее его.

Но нет.

Вместо этого я вижу внутри него абсолютную уверенность и спокойствие, такие же, как всегда. Вижу, как он сидит у огня на острове Цирцеи, пока волшебница пророчит ему путешествие в подземный мир, в царство за гранью. Вижу, как он кричит в экстазе под нимфой Калипсо, как плачет, сидя на белом камне и взирая на море, окружающее ее остров, как целует ее пальцы, когда она