Песнь Итаки - Клэр Норт

Своего сына, накинувшего петлю на горло безоружной служанки.

Тела, кучей сваленные у стены.

Своих советников, бледных и трясущихся, в дверях.

Женщин, повешенных.

Женщин, покрытых кровью.

Свою жену, заливающуюся слезами.

И себя, в грязи, крови.

На Пенелопе его взгляд задерживается дольше всего. Само собой, он привык к женским слезам. Научился не обращать на них внимания, отстраняться от них – они служили просто мелодичным аккомпанементом бездушным барабанам войны. И все же сейчас он смотрит на слезы той, кто что-то… значит для него, и кажется, будто оживают тени повешенных служанок, тени женщин Трои, словно все усилия, что он приложил, обесценивая их жизни, пропали втуне, и они снова живы, полны сил и снова в ужасе повторяют его имя.

Все это Одиссей наконец видит.

Наконец Одиссей понимает.

И скорее всего, колебаться его заставляет не сострадание к женщинам. Всего лишь понимание, что, когда поэты будут рассказывать эту часть его истории, она выйдет не совсем такой, как ему представлялось.

Он убирает меч в ножны.

Качает головой.

Поворачивается к сыну.

– Довольно, – произносит он. – Этого довольно.

Телемаху не хочется отпускать Автоною. Он иногда представлял себе, каково было бы ощутить ее плоть так близко, ощутить ее пульс, ее дыхание. Будучи мальчишкой, делающим лишь первые шаги к взрослению, при взгляде на нее он ощущал… нечто, понимал, что это низменно и омерзительно, но не мог с этим справиться. Он ни за что бы не запятнал себя связью с одной из служанок матери, конечно, но все же, все же… Есть что-то в этом моменте, в том, как вздымается ее грудь, как ее лицо прижимается…

– Телемах, – рычит Одиссей чуть громче. – Довольно.

Телемах отпускает Автоною.

Эвриклея открывает было рот, собираясь возразить, но взгляд царя заставляет ее умолкнуть.

Он смотрит на жену, все еще прижимающуюся лицом к ногам Эос. Кажется, он вот-вот что-то скажет. Но нет.

Он поворачивается и медленно, шаркающей походкой возвращается во дворец.

Глава 22

Женщины омывают тела служанок в водах тоненького ручейка, бегущего через дворец к утесам.

Они поют песни, известные только женщинам.

Пенелопа украшает шею Эос серебряным ожерельем, чтобы никто не видел уродливых следов от веревки.

Они воскуряют лучшие благовония, приносят ароматнейшие цветы.

Облачают тела в саваны бережно, словно новорожденных младенцев.

В пределах дворца нет места, где можно было бы похоронить их, а ворота все еще заперты. Немаленькая толпа мужчин снаружи выросла еще, привлеченная запахом смерти и траурными песнями, доносящимися из-за стен.

Женщины всю ночь не смыкают глаз, отпевая своих сестер.

– Меланта, – плачут они, – всегда заставлявшая нас смеяться.

– Мелитта, – поют они, – всегда быстрая и сообразительная.

– Эос, – провозглашают они, – всегда говорившая только правду.

Они расчесывают покойным волосы, отмывают их ноги от грязи. После смерти они получают намного больше заботы, чем при жизни.

А с первыми лучами солнца Приена поднимает плакальщиц с земли, по одной, говоря «ступай», и вместе они направляются к дворцовым воротам.

Стражам Одиссея приказано держать ворота запертыми, но Пенелопа, возглавляющая женщин, все же формально царица. Кроме того, весь вид Приены говорит о том, что она не потерпит отказа, и потому они, пусть и неохотно, приоткрывают ворота – самую малость.

Женщины выходят, с зачерненными лицами, в посыпанных пеплом и выпачканных в крови платьях, и Приена идет среди них. Они несут своих убитых сестер на плечах, провожая их к месту последнего успокоения. Собравшиеся расступаются перед ними, кто-то выкрикивает: «Что случилось? Что произошло во дворце? Чья это кровь? Кто наш царь?»

Женщины не отвечают, и есть что-то в их похоронной процессии, что и мысли не допускается о святотатстве.

Пенелопа остается, провожая их взглядом.

Автоноя, выходящая последней, лишь раз оборачивается на свою царицу, прежде чем ворота закрываются за их спинами и дворец снова оказывается отрезан от всего.

Пенелопа в одиночестве возвращается в свою комнату.

Она пуста, распахнутую дверь никто не сторожит.

В тазу нет свежей воды, а в кувшине вина.

Она сидит у мутного зеркала и разглядывает свое лицо со следами бессонной ночи и полосами пепла.

Ни одной служанки не осталось в залах дворца.

Не звенят в утреннем воздухе веселые голоса.

Она касается гребня, которым Эос должна была расчесывать ее волосы.

Понимает, что должна встать. Начать действовать. Быть царицей.

Но не шевелится.

Затем в дверях появляется он.

Он смыл с себя кровь, надел новую тунику и плащ. Они с Телемахом немало помучились, пытаясь найти эти вещи без помощи служанок, поскольку устройство дворца и для отца, и для сына представляет полнейшую загадку. Только с помощью Эвриклеи удалось раздобыть самое необходимое, не заляпанное кровью и соответствующее царскому статусу.

У него нет при себе оружия. Люди Эвмея и Телемаха стоят с копьями на изготовку внизу. Никому больше не позволят войти во дворец с мечом.

Он произносит:

– Пенелопа.

Она закрывает глаза и вздыхает, не глядя на него.

– Пенелопа. Взгляни на меня.

Она выпрямляет спину. Зрелище это величественное и страшное; признаюсь честно, меня оно потрясает. Царица Итаки стирает слезы, стирает все чувства, стирает печали, стирает отчаяние, стирает полностью женщину по имени Пенелопа. Остается лишь царица – и ничего больше.

– Я не знаю тебя, чужестранец, – говорит она. – Ты нарушаешь приличия, придя сюда.

– Ты знаешь меня, – отвечает он. – Ты знаешь, кто я такой.

Она поднимается со стула.

– Ты представился моряком с Крита. Потерпевшим кораблекрушение. А теперь ты хочешь, чтобы я поверила, что ты… кто? Мой муж? За эти годы я видела множество людей, приходивших в этот дворец, притворяясь им самим или его добрым знакомым, чтобы получить какую-то выгоду. Эти представления всегда были ужасно непродуманными, а точнее, попросту отвратительными.

Он делает шаг в комнату, а она стоит, не шелохнувшись и даже не моргая, и войти его не приглашает.

– Посмотри на меня, – говорит он. – Ты знаешь меня.

– Правда? Возможно, ты немного похож на моего мужа, но я не видела его уже двадцать лет. Мы были молоды, я даже моложе него, и кто знает, как он мог измениться или как изменились мои воспоминания о нем. Ты можешь оказаться посторонним человеком, появившимся в моем дворце. Не Одиссеем.

– Я – Одиссей. Я – твой муж.

Презрительное фырканье – его она переняла у Клитемнестры и сейчас достойно использует, наконец почувствовав, каково это – высвободить яд, скопившийся у нее в груди. И думает, что не понимала двоюродную сестру до этого момента.

– Если ты – он, докажи это. Докажи, что ты не очередной обманщик, явившийся разбить сердце бедной вдовы. Докажи, что ты – Одиссей.

Его взгляд обегает комнату и останавливается на ней; все кажется знакомым, и в то же время все изменилось. Одиссей вдруг осознает, что до сих пор не смотрел на Пенелопу как на женщину, лишь как на царицу, на жену, которую снова нужно присвоить, а ведь она тоже постарела. Она была совсем юной, когда он видел ее в последний раз, и он почему-то всегда представлял ее именно такой, пока возвращался домой, даже не думая, что время может оставить свой след на образе из его воспоминаний. В некотором роде он чувствует облегчение: его беспокоило, что она с презрением посмотрит на седину в его волосах, но нет, у нее тоже хватает белых прядей. Ее кожа потемнела от солнца, талия стала чуть полнее, чем когда-то, руки загрубели, и на лице ее теперь написано больше – о, намного больше! – чем наивное любопытство, с которым смотрит на мир дитя. Она, понимает он вдруг, невзрачнее, чем ему помнилось, и от нахлынувшего облегчения он чуть не теряет равновесие. Можно обоим быть невзрачными, думает он. И взаимно снизить ожидания.

Она стоит, кончиками пальцев касаясь столешницы – этакая иллюзия поддержки, –