Песнь Итаки - Клэр Норт

кажется, что это вполне подходящее, полезное дело, которое поможет занять себя. Кроме того, в том, чтобы молча стоять в дозоре, как и в неподвижности нагревшегося к вечеру воздуха, есть нечто очищающее. Здесь не пахнет смертью. Даже миазмы скотного двора Лаэрта дарят облегчение. Телемаху требуется пространство для размышлений. Прежде Телемах даже не задумывался, что такое бывает нужно.

На кухне Отония с Автоноей изо всех сил пытаются придумать, чем накормить почти три десятка людей. Служанка Пенелопы работает молча, не отдавая распоряжений и ни о чем не спрашивая. За поясом у нее нож, который она даже не пытается спрятать.

В тенях за оградой фермы скользит сквозь тьму Приена. Решено, что встреча Одиссея с командующей стражей Пенелопы сейчас не ко времени – пока нет. Ее правая рука, Теодора, прибыла к ней на встречу из храма, приведя с собой и других женщин. Старая Семела, пришедшая вместе с дочерью, стоит, сжимая в руке топор. Когда люди спрашивают: «Зачем тебе топор, матушка?» – Семела отвечает, что для рубки дров. И это не ложь. Топор служит для многих целей.

Женщины не покидают сени лесов, но незаметно следят за дорогами, тайными тропами и извилистыми ниточками секретных путей на ферму старого царя.

Теодора спрашивает:

– Какой он? Одиссей?

Приена отвечает:

– Он убил Эос, Мелитту, Меланту. Если выживет, он станет царем этих островов.

Теодора ненадолго задумывается. А затем бормочет:

– А Пенелопа?

Приена не отвечает.

Женщины, вооруженные луками и охотничьими ножами, с вымазанными грязью лицами, с утыканными ветками волосами, в молчании наблюдают за фермой. А за их спинами есть кое-кто еще. Богиня охоты, ноги которой оплетены лозой, на бедре – ножны, а в руке – лук, присоединяется к наблюдению. Я ощущаю ее, потому что она позволяет мне, но из вежливости не пытаюсь найти никаких следов этого присутствия.

Позже вечером у очага сидят Одиссей, Лаэрт, Пенелопа.

Автоноя разбудила спящую в комнате царицу, прошептав:

– Твои сын и муж здесь.

Пенелопа взяла Автоною за руку и, посмотрев на нож на поясе служанки, хотела было что-то сказать, но передумала. Ответила лишь:

– Что ж… Что ж. Здесь так здесь.

В самом доме, конечно, суета, и все комнаты успели пропахнуть мужским потом. Но тут, в этой маленькой комнате в северной части дома, где Лаэрт любит иногда подремать днем, – тут сейчас собрались лишь члены семьи. Телемах все еще стережет ворота. Он считает неподобающим, чтобы его видели за другим занятием, и благодарен за то, что люди, похоже, принимают это оправдание.

И потому трое взрослых в молчании разглядывают друг друга, ковыряясь в закусках, принесенных с кухни.

Пенелопа поспала, умылась. Уложила волосы. Она подумывала о том, чтобы попросить Автоною помочь, но решила, что это будет слишком странно. В результате получилась прическа, больше подошедшая бы дочери фермера, нежели жене царя. В ней нет ни колдовской притягательности Цирцеи, ни красоты Калипсо, нимфы моря. Взгляд ее темных глаз тяжел, а плечи устало опущены. Одиссей обнаруживает, что пялится на нее, и тут же отводит взор, делая вид, что смотрит совершенно в другую сторону, стоит ей встретиться с ним взглядом.

Лаэрт спрашивает:

– Ну а где Медон, Пейсенор и прочие?

– Я отослал Пейсенора с Эгиптием на Кефалонию, чтобы они попытались собрать людей, – отвечает Одиссей, не прекращая жевать с приоткрытым ртом, облизывая жирные пальцы. – А Медон, думаю, сбежал.

– Я отправила Медона в дом Урании. – Голос Пенелопы легок и ровен, ни намека на крик, ни отблеска пожара, бушующего сейчас в ее душе. – Ради его безопасности.

– Урания… – задумчиво повторяет Одиссей. – Кто она?

– Она была моей служанкой, а до этого служила матери моего мужа. Я дала ей свободу через много лет после отъезда Одиссея, и она продолжила служить мне, став моими глазами и ушами. У нее есть соглядатаи при каждом дворе, к тому же она знает всех купцов от истоков Нила до северных льдов. Вот кто Урания.

Одиссей снова ловит себя на том, что уставился на жену. Она не встречается с ним взглядом, сосредоточившись на еде. Кожа ее рук загрубела – он гадает, как это вышло. Она стригла овец, держала брыкающихся коз за рога, осматривала рощи под палящим солнцем, закалывала свиней, считала мешки зерна, тайком смеялась со своими служанками под лучами летнего солнца? Он пытается все это представить, понимает, что представляется легко, и начинает сомневаться, стоит ли доверять своему воображению. Все говорили ему, что двадцать лет его жена, обливаясь слезами, просидела в своей комнате, и это было ее единственным занятием – и пусть это казалось глупостью, но со временем он и сам почти поверил в эти сказки.

Он понимает, что здесь есть какая-то тайна. История, которую сочинила о себе Пенелопа, преодолев моря и океаны, добралась даже до стен Трои. В отсутствие друг друга, наверное, им оставалось разделить разве что истории.

Он внезапно задумывается, какие истории она слышала о нем и верила ли в них.

Лаэрт начинает говорить с набитым едой ртом так, что крошки падают на грудь и подбородок.

– Ну и сколько копий, по-вашему, удастся собрать Эвпейту с Полибием?

– Не меньше сотни, – отвечает Пенелопа так спокойно, словно речь о ведрах с рыбой.

Лаэрт обдумывает это число, продолжая размеренно двигать челюстями.

– А ведь среди них будут и настоящие воины! Кровавая выйдет заварушка.

Одиссей выбирает очередной кусок с тарелки, с удивлением отмечая отличный, несмотря на простоту, вкус еды и то, как скучал он по знакомой теплоте на языке, но сомневается, что уместно будет сказать об этом. Ему непривычно подбирать слова. Он чувствует себя неполноценным, словно бы уменьшившимся, сидя в доме своего отца. И понимание этого заставляет его сердиться. Гнев – плохой помощник, и все же он здесь: застыл комом в горле, перекрыв путь остроумию.

Я легонько похлопываю его по плечу.

– Прочувствуй его, – шепчу я. – Ты не можешь избавиться от гнева, лишь пожелав. Позволь ему гореть. Позволь ему пылать. Это пламя, без сомнения, дарует тебе силу. Но помни, что в самый важный момент оно предаст тебя, и ты останешься один замерзать в темноте. Пламя всегда так делает.

Лаэрт, не обращающий особого внимания на присутствие что смертных, что богов, вздыхает и задумчиво цыкает.

– Может быть, удастся отговорить Полибия. Он всегда был разумнее, чем кажется на первый взгляд. А вот Эвпейт… Он хитер. Убит его сын. – Еще один вздох. – Это уладить будет непросто.

Пенелопа сидит не шевелясь.

Одиссей разглядывает свою тарелку.

– Что ж! – От звонкого хлопка, с которым сошлись ладони Лаэрта, оба его собеседника подскакивают в креслах. – Ты наверняка разберешься с этим; дай знать, как закончишь!

С неожиданной для его лет энергией он вскакивает на ноги, проносится по комнате и исчезает, волной распространяя запах пота и желание избежать дальнейшего разговора. Одиссей озадачен. Он приготовился к долгому рассказу – о своей храбрости и героическом самопожертвовании, об отчаянных приключениях и жестоком предательстве. Он потренировался при дворе царя Алкиноя и его жены и там получил очень хороший отклик. Его собственный отец мог хотя бы остаться и выслушать…

Но нет. Лаэрт исчез. Похоже, Лаэрту нет до всего этого особого дела.

На лице Пенелопы, всего на мгновение, мелькает некое выражение – обиды от предательства, страха от ухода Лаэрта, – но исчезает, толком не появившись.

Остаются лишь Пенелопа с Одиссеем.

– Мать моего мужа мертва, – произносит Пенелопа наконец. – Антиклея. Она умерла от горя, от тоски по своему пропавшему сыну.

– Я знаю, – отвечает Одиссей. – Мы с ней встретились в подземном мире.

Пенелопа фыркает.

Это отвратительный, жестокий звук.

Одиссей вздрагивает, но понимает, что его инстинктивная реакция – ударить, наброситься, обжечь резким словом, которое часто ранит сильнее меча, – кажется нелепой и бессмысленной.

Он разглядывает еду в своей тарелке.

Пенелопа на свою даже не смотрит. Почему-то прием пищи в его присутствии кажется ей чем-то гадким, бесчеловечным, предательским.

– Телемах… – начинает Одиссей и снова не находит слов.

Пенелопа ждет. У нее в запасе множество слов о Телемахе, но будь она проклята, если сейчас подскажет их этому мужчине.

– Я понимаю, что не так