Песнь Итаки - Клэр Норт

– Воин должен спать, чтобы воин мог сражаться, парень. Не будь дураком.

Ему требуется какое-то время, чтобы расслышать слова деда, словно они эхом отражаются от далекого горного склона. В конце концов он кивает, опускает голову, а затем и ложится. Когда сын закрывает глаза, Пенелопа не может понять, спит он или притворяется.

Одиссей стоит во дворе, разглядывая окружившие его стены. «Неужели, – гадает он, – царевичи Трои чувствовали себя также в стенах своего города? Может, и им хватило считаных часов, чтобы стосковаться по необъятным просторам равнин и палящим лучам солнца?» Он задерживается на этой мысли и, прикрыв глаза, дает волю воображению. Сражаясь под Троей, он никогда не пытался представить, что его враги чувствуют, о чем мечтают, во что верят. Это ничуть не помогло бы ему. Но вот он стоит здесь, руки у него ноют, стены смыкаются вокруг него, и настоящим благословением, невыразимым облегчением предстает возможность вообразить призрак Гектора рядом с собой, представить себе их беседу, которая могла бы состояться в другие, более мирные времена и соответствовала бы их царскому статусу.

Неосознанно, инстинктивно его пальцы скользят по колчану на боку. У него осталось тринадцать стрел.

И тут он замечает Пенелопу. Она смотрит на освещающие его звезды с задумчивым выражением лица, которое Одиссею почему-то кажется знакомым.

– Что ж, – произносит она, – по-моему, это ничья.

Если бы Одиссей осмелился сказать подобное в шатре Агамемнона, его бы осыпали криками, ругательствами и проклятиями. Слово «ничья» было ядом в устах греков, ставшим лишь смертоноснее за время бессмысленного сидения в песках под Троей. Лишь истории – истории о героических победах и трагических поражениях, о черном и белом, возвышенном и непристойном – могли бы так долго поддерживать людей.

И все же…

– По-моему, тоже, – соглашается Одиссей, стараясь не подходить к Пенелопе слишком близко, чтобы она не отшатнулась, не разгневалась из-за возможного прикосновения к нему. Автоноя держится в нескольких шагах, крепко сжимая рукоять ножа на поясе. – Хотя судить об этом непросто.

– Конечно, – размышляет Пенелопа, – Полибий и Эвпейт могут послать за подкреплением. Могу я надеяться, что ты известил кого-то достаточно влиятельного о своем возвращении на остров? – интересуется она. – Кого-то привязанного к тебе и одновременно располагающего войском преданных воинов, способного пуститься на твои поиски, если не будет добрых вестей?

Одиссей вынужден признать, что подобный ход был бы весьма хитер.

– Я счел, что свое возвращение мне лучше обставить скрытно, нежели дерзко.

– А-а-а. Что ж… Тогда – увы.

Одиссей переступает с ноги на ногу, с удивлением ощущая, как они потяжелели, как устали его глаза.

– Если бы я смог послать весточку Менелаю, уверен, он бы приплыл.

– Менелай пытался захватить и покорить эти острова несколько лун назад, – отвечает его жена, холодная и беспристрастная, как лунный свет. – При этом он изображал из себя гостя, прикрываясь маской дружбы. Он унизил женихов, преследовал меня по всему острову, пытался отравить царя Микен, угрожал твоему отцу, и убедить его отступиться от своей цели удалось лишь после выздоровления Ореста и установления господства микенцев, да еще после того, как сам он пал жертвой того же злосчастного недуга, с помощью которого надеялся установить свою власть. – У Одиссея отпадает челюсть, но он слишком устал, чтобы заметить это. Пенелопа с улыбкой кивает каким-то своим мыслям. – Так что, может быть, кто-то, кроме Менелая?..

В этот момент обычный мужчина усомнился бы в словах жены, назвал бы ее дурой, лгуньей, защитил бы своего кровного брата. Но Одиссей молчит. Он уже начинает что-то понимать.

– Поэтому ты – мой, – шепчу я. – Поэтому ты – нечто новое, необычное. Поэтому ты прекрасен.

– Ты должна рассказать мне все в подробностях, когда появится время, – бормочет Одиссей. – Может быть, Нестор? Пилос всего в нескольких днях пути.

– Ах, Нестор… Слышала, один из его сыновей под Троей в порыве гнева поднял на моего мужа кнут, правда?

– Сыновья не отличаются мудростью родителя, – признаёт Одиссей.

– Но Телемах прекрасно провел время, отправившись с ними на поиски тела своего отца.

– Надеюсь, мой сын пытался найти меня живого, – осторожно возражает он.

Она пожимает плечами:

– Может быть. Либо то, либо другое. Если бы Телемах нашел своего отца живым, он был бы вправе потребовать ответа, почему отец все еще не дома, не защищает свою жену, своего сына, свое царство. Разве что Одиссея держали в плену, но в таком случае это была бы совсем другая встреча… Сын спасает отца, в процессе проявляя отвагу, достойную истинного героя, – Телемаху бы это понравилось, – но, вот беда, слухи о подобном нанесли бы ужасный урон безопасности островов. Одиссей, великий царь, томился в плену все эти годы, и спасать его пришлось недорослю, воспитанному женщиной? Может быть, он вовсе не такой сильный воин, как все говорят… Может быть, он просто старик, неспособный защитить свое царство? У такой истории были бы долговременные политические последствия, с которыми кому-то пришлось бы разбираться. Для всех было бы лучше, если бы он нашел тело отца. Героическое имя Одиссея осталось бы незапятнанным, Телемаху досталось бы его приключение, из которого он вернулся бы гордый своими подвигами, собрал бы армию по праву воина и принца и объявил настоящую войну, имея за спиной не просто горстку стариков и мальчишек… и так далее.

А нынешняя ситуация как таковая доставляет ему чудовищные неудобства. – Пенелопа качает головой, но тонкая невеселая улыбка не исчезает с ее лица. – Человек, называющий себя его отцом, возвратился и ведет себя как герой. Телемах снова стал просто сыном Одиссея, царевичем лишь властью его отца, воином, оказавшимся в тени стареющего царя. Мой сын столько долгих лет жаждал встретить своего отца – нет, лучше сказать по-другому… Жаждал быть своим отцом. Быть таким человеком, каким, по его убеждению, является его отец. Но он никогда не думал о последствиях этого желания. В конце концов, может быть лишь один Одиссей.

У Одиссея еще не было возможности познакомиться со своим сыном, но он встречал Неоптолема, сына Ахиллеса. Тот едва вышел из детского возраста, когда приплыл в Трою, щенок в бронзовом доспехе не по размеру. Его жажда крови не имела ничего общего с войной или с победой; просто он был сыном героя, и никем больше, сколько бы глоток он ни перерезал.

Это тревожная мысль; Одиссей прикрывает глаза, стараясь выкинуть ее из головы.

– И все же… – бормочет он. – Если бы мы могли отправить весть на Пилос, позвать на помощь…

– И как, по-твоему, нам это удастся?

– Возможно, твоя служанка могла бы…

– Не смей говорить о ней, не смей даже смотреть в ее сторону!

Голос Пенелопы – шипение разъяренной кобры, готовящейся к броску. На мгновение она замирает – дрожа, сжав зубы, когтями скрючив пальцы, – и Одиссей съеживается. Он давно научился становиться незаметным, чтобы скрыться от гнева могущественных людей; удивляет его то, как естественно это умение всплыло сейчас, перед лицом взбешенной супруги. Даже мысль о подобном должна вызывать у него тошноту, но не вызывает…

Наверное, думает он, пока Пенелопа постепенно остывает, гася обуревающую ее ярость, все потому, что в данном случае его жена права.

– Автоноя останется со мной, – продолжает Пенелопа, тщательно проговаривая каждое слово. – Если она и уйдет, то лишь туда, где окажется в большей безопасности. Она будет в безопасности. Тебе понятно?

– Понятно. – И вдруг странная мысль, запоздалое озарение. – Куда ты отправила остальных женщин? Служанок из дворца?

– В храм Артемиды. Там они будут под защитой.

Одиссею кажется, что у этих слов двойной смысл и ему следует уточнить, задать вопрос, крутящийся на кончике языка, – но он не знает, о чем спрашивать. О том, что не договаривает его жена, о том, что вне его понимания? Он пытается ухватить это ощущение, но оно исчезает.

Одиссей думает, что жена ждет от него извинений.

Одиссей никогда в жизни ни перед кем не извинялся.

И никогда не слышал, чтобы извинялись его отец или мать. Ближайшим, что хоть отдаленно походило на извинения, можно было считать бормотание Антиклеи: «Весьма прискорбно,