Варяг II - Иван Ладыгин

И вот этот день настал. Битва сама пришла к нему домой. Она была не такой, как в сагах. Звуки ее были оглушительными и отвратительными: не только звон мечей, но и хруст ломающихся костей, хрипы умирающих, дикие, нечленораздельные вопли, запах гари, крови, мочи и страха.

Он сидел с матерью и младшим братом в главной горнице. Олаф крепко сжимал рукоять своего маленького меча — это выглядело забавно и по-детски нелепо… Мать стояла у запертой двери, прислонившись к косяку, и в ее руке тоже был меч — длинный, с красивой рукоятью. Ее лицо было бледным, но спокойным.

Аксель усмехнулся про себя, пытаясь загнать куда подальше подкатывающий к горлу комок страха. Сквозь него пробивалось знакомое, жгучее, мальчишеское желание — желание подвига.

Сейчас. Пока не поздно.

Вот-вот враги ворвутся в дом, и он, как настоящий герой саги, встанет на пороге и одного за другим положит их к своим ногам. Отец, вернувшись, увидит груду тел у порога и посмотрит на него, своего первенца, и кивнет. Одобрительно. С гордостью.

— Сидите тут. — сказала Ингвильд, поворачиваясь к ним. — Я посмотрю, что там. Ненадолго. Нужно понять, куда движется бой. А вы ждите здесь. И никуда не выходите. Считайте это приказом конунга!

Она вышла на крыльцо, прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь. Аксель встретился взглядом с Олафом. В широко раскрытых глазах младшего брата был тот же животный страх, но под ним угадывалась шальная искра азарта, то же жгучие желание нарушить запрет, сделать что-то важное!

— Олаф, — прошептал Аксель, подбираясь к брату ближе. — Слышишь? Наши бьются! А мы тут сидим, как птенцы в гнезде! Может, пойдем? Поможем отцу?

Олаф нахмурился, его брови сдвинулись. Он всегда был более осмотрительным, более правильным. — Я думаю, это плохая идея, Аксель. Отец сказал охранять мать и сидеть здесь.

— Это верно, — быстро согласился Аксель, — но вдруг наши победят? А мы с тобой так и просидим тут, как мышата в норе, пока другие проливают кровь за наш дом? Я буду считать себя трусом. Да и ты — тоже! Все будут…

Олаф поморщился. Слово «трус» явно задело его за живое и уязвило его детское, но уже развитое чувство чести.

— Что ты предлагаешь? — нерешительно спросил он.

— Давай выйдем через тайный ход в кладовой. Тот, что ведет к старому колодцу. Проберемся к причалу, с тыла. Хотя бы одного воина одолеем! Вдвоем-то мы точно справимся! Представь, как отец удивится! Как он на нас посмотрит!

Идея, поданная под соусом отцовского одобрения, показалась Олафу заманчивой. Его собственный страх перед незнакомым ужасом за стенами начал уступать место страху перед позором.

— Давай! — решительно кивнул он, сжимая свой маленький меч. — Не хочу, чтобы родители считали нас трусами!

Пока Ингвильд, сжав меч, стояла на крыльце и вглядывалась в клубящийся дым и мелькающие фигуры у ворот усадьбы, два мальчика скользнули в кладовую, заставленную мешками с зерном и вяленым мясом. Аксель отодвинул тяжелую половицу, под которой зияла темнота, и они, стараясь не шуметь, исчезли в прохладной темноте подполья.

Через минуту они уже бежали по опустевшим улочкам Буянборга, держа путь на звуки самого ожесточенного боя — к причалам, где редела стена щитов и где уже виднелись чужие, озверевшие лица.

Они прятались за развалинами сожженного амбара, когда увидели отца. Бьёрн Веселый мчался на своем гнедом скакуне, как сам Один на Слейпнире, его плащ развевался, как крыло дракона, а его боевой рог пел яростную и победную песнь, собирая вокруг себя воинов. Он врезался в толпу врагов, и его знаменитый топор «Весельчак» взмывал и падал, оставляя за собой молчаливый, кровавый след… Он казался неуязвимым.

— Смотри! Отец! — прошептал Олаф, расплываясь в гордой, восторженной улыбке. — Он как бог!

Их сердца заколотились от гордости. Вот он, их герой!

Но тут зоркий глаз Акселя заметил другое. Группу вражеских лучников, засевших за опрокинутой повозкой и грудой бочек. Они не стреляли по общей массе. Их взгляды, хладнокровные и расчетливые, были прикованы к одной-единственной цели. К Бьёрну. Они целились. Выжидали. Ждали момента, когда он на мгновение откроется и подставит бок. Он был увлечен боем с мечниками и не видел угрозы.

— Смотри! — дернул Аксель брата за рукав. — Они в папку целятся!

— Атакуем! — крикнул Олаф. — Вперед!!!

Не раздумывая, два мальчика с детскими, но полными отчаянной храбрости криками выскочили из-за укрытия и бросились на лучников. Их маленькие мечи сверкнули на задымленном солнце.

Их появление было так нелепо и неожиданно, что лучники на миг остолбенели, опустив луки. Этого было достаточно. Аксель, размахнувшись, изо всех сил ударил своим мечом по ноге ближайшего лучника. Тот вскрикнул от боли и отшатнулся, споткнувшись о колесо повозки. Олаф, подскочив сбоку, тычком в бок заставил второго дернуться и выронить стрелу.

— Получите! — закричал Аксель, чувствуя прилив дикого, почти экстатического ликования. — Получите, гады! Это вам за отца!

Они сделали это! Они ранили первого врага! Они спасли отца! Они — герои!

Но торжество длилось не дольше одного удара сердца. Другие воины, вооруженные тяжелыми боевыми топорами, опомнились. Их лица, искаженные злобой и азартом убийства, повернулись к мальчишкам. Это были не герои из саг, а взрослые, озверевшие в бою мужчины, для которых жизнь ребенка ничего не стоила.

Один из них, коренастый детина с синей татуировкой волка на щеке, с размаху, почти не глядя, ударил Олафа обухом топора по голове. Раздался короткий, сухой, кошмарный хруст. Младший брат даже не вскрикнул, его тело просто обмякло и рухнуло на землю, как тряпичная кукла.

— ОЛАФ! — закричал Аксель, и в его крике было столько ужаса и боли, что она на миг затмила все вокруг.

Он не увидел второго удара. Топор вошёл ему в спину, между лопаток, с коротким, влажным, чавкающим звуком. Боль была ослепительной, жгучей и странно глухой. Он упал на окровавленные, закопченные камни, глядя в небо, затянутое черным и багровым дымом. В глазах у него потемнело.

Последнее, что он увидел, — это как к ним, расталкивая врагов, бежала мать. Ее прекрасное лицо было искажено таким нечеловеческим ужасом, таким вселенским горем, что ему стало странно и обидно. И последнее, что он услышал, — это не собственный крик, а громоподобный, разрывающий душу рёв отца, в котором было все: и ярость, и отчаяние, и крушение мира, и пронзительный, нечеловеческий, материнский вопль, слившиеся воедино: — НЕ-Е-Е-ЕТ!!! МОИ МАЛЬЧИКИ!!!

Последняя мысль была детской, наивной и несправедливой, обжигающей душу своим простодушием: «Странно… Я думал, папка будет гордиться мной… а он… плачет…»

И тьма накрыла