Врач из будущего. Подвиг - Андрей Корнеев

— По поливакцине НИИСИ — успех, — Пшеничнов, обычно сдержанный, не скрывал удовлетворения. — Адъювант на основе гидроокиси алюминия, как ты и предлагал, резко повысил иммуногенность. Холера, тиф, паратифы, дизентерия, столбняк — одним уколом. Снизили частоту побочек.

— Живая туляремийная вакцина, — он переложил одну папку и открыл другую, — испытания на добровольцах завершены. Эффективность — девяносто четыре процента. Можно запускать в массовую профилактику в войсках.

Лев ставил на документах резолюции — размашистое «В пр-во» или «Внедрить». Его рука двигалась автоматически. Он мысленно прикидывал, сколько доз нужно фронту, сколько сможет произвести его «Ковчег», а сколько придется раскидать по другим институтам.

В этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет вошел курьер в запыленной фронтовой шинели. Он отдал под козырек и протянул Льву конверт, помятый, прошедший через многие руки.

— С сорок второй армии, товарищ Борисов. Командование просило передать лично.

Лев вскрыл конверт. Внутри была благодарность, подписанная командующим, и короткий отчет. «…благодаря внедренной технологии выращивания вешенок в полевых условиях, удалось существенно снизить голод среди личного состава»

Он положил письмо на стол рядом с отчетами о вакцинах. Грибы и вакцины. Противогрибковый антибиотик и плесень, его производящая. Абсурдный, замкнутый круг военной медицины. Он ничего не сказал, лишь кивнул Пшеничнову и Сашке, давая понять, что совещание окончено.

Апофеозом этого витка научного триумфа должна была стать новая лаборатория на одиннадцатом этаже. Помещение еще пахло свежей краской и деревом. Здесь, среди блестящих новеньких ферментеров, пахло уже иначе — будущим.

— Получили, наконец, — с гордостью в голосе произнес Николай Андреевич Крутов, похлопывая ладонью по стальному борту огромного аппарата. — Четыре ферментера, Артемьев извлек невесть откуда. Мы их, конечно, переделали. Изначально они были для молочной сыворотки.

Георгий Францевич Гаузе, стоя рядом, с почти религиозным благоговением смотрел на чаши Петри, где лежали образцы агара с высевами.

— Cephalosporium acremonium, — произнес он, и это звучало как заклинание. — Первый штамм. Работа только начинается, но потенциал…

— Огромный! — не сдержался Миша Баженов, его глаза за стеклами очков блестели как у юноши. — Устойчивость к пенициллиназе! Это значит, мы получим оружие против микробов, которые научились бороться с пенициллином! Через полгода, Лев Борисович, я ручаюсь, мы получим первый отечественный цефалоспорин!

Лев наблюдал за ликующими учеными — Крутов, практичный и довольный решенной инженерной задачей; Гаузе, погруженный в таинство микробиологии; Баженов, окрыленный перспективой нового прорыва. Они видели победу. Он видел полгода напряженного труда, тонны дефицитного сырья, тысячи часов работы и новый виток зависимости от логистики, которую в любой момент могли перерезать бомбежкой или диверсией.

— Поздравляю, — снова сказал он своим ровным, лишенным эмоций голосом. — Это может стать поворотным моментом. Теперь, — он посмотрел на каждого из них, — нужно выжить эти полгода.

Он вышел, оставив их в сияющем мире научной утопии. Ему же предстояло окунуться в ад, который уже подъезжал по ж/д путям к НИИ.

Воздух в приёмном покое «Ковчега» сгустился до состояния железа. Не тот стерильный холод операционных, а тяжёлый, насыщенный запахом крови. Лев стоял у распахнутых дверей, глядя на подъехавшие грузовики, из которых выгружали людей, завернутых в шинели и окровавленные бинты. Эшелон с обмороженными и ранеными из-под Харькова прибыл вне графика, глубокой ночью, принеся с собой хаос и боль.

— Двести человек, Лев Борисович, — голос старшей медсестры Татьяны был хриплым от усталости. — В основном обморожения третьей-четвёртой степени, много газовой гангрены, сепсис. Сортировку на передовой не провели, везли как смогли. У них не хватает рук на всех, отобрали по остаточному принципу и вот они.

Лев кивнул, не отрывая взгляда от разворачивающейся перед ним картины. Он взял фонарь и вошёл в первый грузовик. Тела лежали вповалку, некоторые ещё шевелились, другие замерли в неестественных позах. Воздух был густым и спёртым, с примесью сладковатого, тошнотворного запаха разложения.

— Свети, — бросил он Татьяне и начал движение.

Его взгляд стал острым, сканирующим. Он не смотрел в лица — он читал тела как открытые книги патологий. Остановился у первого бойца. Ноги ниже колен были чёрными, с синеватым оттенком, кожа лоснилась и местами лопнула, обнажая мышцы. Запах был отвратителен.

— Гангрена, в первую операционную на ампутацию, — его голос прозвучал глухо, без эмоций.

Перешёл к следующему. Молодой парень, почти мальчик, с горящими щеками и бредящий. Лев приложил ладонь ко лбу — жар. Осмотрел рану на плече — края воспалённые, гнойное отделяемое.

— Сепсис. В терапевтическое, антибиотики, дезинтоксикация.

Он двигался дальше, выхватывая из полумрака детали. Вот боец с ввалившимися глазами и едва прощупывающимся пульсом — шок. Вот с развороченным животом — перитонит. Вот с относительно чистой раной, но с тремором и спазмами — столбняк.

И снова гангрена. На сей раз у бойца лет сорока, с орденом Красной Звезды. Все четыре конечности были поражены. Чёрные, безжизненные. Пульс на запястьях не прощупывался. Дыхание поверхностное, хрипящее.

— Этот — в палату семь, — сказал Лев, двигаясь дальше.

Молодой врач Киселев, недавно прибывший из эвакогоспиталя, замер в недоумении.

— Лев Борисович, но у него же есть пульс! На сонной артерии прощупывается!

Лев остановился и медленно повернулся к нему. Его лицо в свете фонаря было похоже на маску.

— Гангрена всех четырёх конечностей в стадии мацерации. Плюс клиника сепсиса. Шансов ноль, мы потратим на него ресурсы, время, кровь, антибиотики, а он умрёт через сутки. А за это время можем не успеть спасти троих других, у которых есть шанс. Следующий.

Он прошёл мимо, не дожидаясь возражений. Киселев стоял, бледный, глядя ему вслед, потом перевёл взгляд на бойца с почерневшими руками и ногами. Он видел, как грудь того едва поднимается. Жизнь ещё теплилась, но Лев был прав. Это был приговор.

Лев продолжал сортировку. Его решения были безжалостными, почти машинными. Он был не врачом в эту минуту, он был судьёй, распределяющим ограниченный ресурс — жизнь — по принципу целесообразности.

Когда последнего раненого вынесли, Лев почувствовал, как подкашиваются ноги. Он прошёл в ближайший туалет, заперся в кабинке и упёрся лбом в холодную стенку. Его трясло. В горле стоял ком, он сглотнул, пытаясь подавить рвотный позыв. Перед глазами стояли лица — не тех, кого он отправил на спасение, а тех, кого он приговорил. Он сжал кулаки, пока пальцы не впились в ладони до боли.

«Я не Бог, — прошептал он в тишине. — Я не Бог…»

Катя нашла его спустя час. Он сидел в своём кабинете, в полной темноте, уставившись в стекло, за которым чернела ночь. На столе перед ним лежала карта фронтов, но он не видел