Концессионер - Дмитрий Шимохин

class="p1">Жена буквально валилась с ног от усталости Едва мы разместились в лучшей гостинице города, «Американской», едва успев смыть с себя дорожную грязь, я уже натягивал чистый сюртук, собираясь.

— Отдохни, — сказал я Ольге, целуя ее в лоб. — Я должен ехать на завод. Дела.

Она лишь устало кивнула. Дела Империи не ждали.

На уже почти родном Верх-Исетском заводе меня встретил управляющий, знакомый мне Аристарх Степанович, и новый главный инженер, — Акинфий Демидович Пастухов.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — пробасил он, и столичный чин прозвучал в его устах чужеродно. — Пожаловали заказ поглядеть? Что ж, извольте. Только хвалиться пока нечем. По-старому пока рельсы делаем. А вы, я чаю, хотели ведь «томасовский» процесс поглядеть? Извольте, покажу нашу главную головную боль.

Он повел меня не в гудящие цеха, а в холодный, гулкий ангар на отшибе. Посреди него, словно поверженный идол, стоял массивный, грушевидный металлический сосуд — конвертер. Он был холоден.

— Вот он, заморский гость, — Пастухов с неприязнью похлопал по ржавому боку. — Заказ ваш на рельсы из-за него и стоит.

— В чем дело? — спросил я, подходя ближе.

— Во всем, — отрезал инженер. Чувствовалось, он был не из тех, кто пускает пыль в глаза, и говорит все прямо, «как есть». — Во-первых, футеровка, сиречь облицовка литейного горнила…

Он посветил фонарем внутрь. Стенки были покрыты глубокими трещинами.

— Наш шамотный кирпич, ваше благородие, такого жара не держит. «Плывёт». Два-три раза дунем — и вся нутрянка на замену. А аглицкого кирпича мы сюда не напасемся, золотой он.

Он перешел к основанию, ткнув мозолистым пальцем в сложную систему трубок.

— Во-вторых, поддув. Это ж не чугунок в форму отлить. Тут точность нужна воистину дьявольская! А у наших литейщиков глаз по-другому набит, они по цвету металла чуют, по духу. А эта бестия, чуть что не по ней, плюется огнем да искрами. Двух мастеров уже покалечило. Люди… боятся ее.

Я слушал, и мой оптимизм улетучивался с каждой минутой. Это были серьезные, но, в сущности, решаемые проблемы: привезти инженеров, заказать правильный кирпич…

— Это мы уладим, Акинфий Демидович, — сказал я. — Пришлю специалистов. Вы мне скажите главное: что со сроками моего текущего заказа? Рельсы для ГОРЖД? Успеете ли в срок?

Пастухов не ответил. Он тяжело вздохнул и молча повел меня из ангара. Мы пересекли огромный, заваленный шлаком двор и вышли к берегу заводского пруда.

Я ожидал увидеть что угодно, но не это. Перед нами возвышались горы. Настоящие горы, высотой с трехэтажный дом. Одна, черная и зловещая, состояла из древесного угля. Другая, еще больше, — из аккуратно сложенных поленниц дров.

— Вот, извольте видеть, — Пастухов кивнул на эти черные Альпы. — Вся беда здесь. Топливо.

Он зачерпнул пригоршню угля, растер ее в ладони.

— Давно уже неурядицы с топливом у нас. Уж полтораста лет здесь работаем — леса, понятное дело, подизвели. Завод наш, махина эта, — он обвел рукой дымящие трубы, — он ведь дровами топится. Углем древесным. Мы уже сейчас на голодном пайке сидим. Дров не хватает!

Я смотрел на эти горы дров, на дымящие трубы, на хмурое лицо старого инженера, и до меня медленно доходил весь ужасающий масштаб проблемы. На Урале нет угля. Все работают на древесном. А леса заканчиваются. Скоро нам понадобятся тысячи тонн стали — а угля нет. Железной руды навалом. Угля нет!

— А паровозы наши, — добил он меня, — которые вы для дороги своей строить будете… Вы их тоже дровами топить прикажете? А где их столько взять?

Я молчал. Вся моя грандиозная схема, мои сделки с Кокоревым, мои планы по завоеванию Сибири — все это висело на тонкой, обгорающей нитке. На простом древесном угле.

Кто бы мог подумать, какие тонкости всплывают в процессе работы! Я приехал на Урал как заказчик, как реформатор, готовый двигать прогресс. А вместо этого я нашел гигантского, дымящего, но больного бегемота, увязшего в архаичном болоте. И он задыхался, потому что ему не хватало простого корма.

Это был натуральный системный тупик.

Пастухов стоял рядом, терпеливо ожидая ответа. Но ответа у меня не было. Я лишь молча смотрел на черные горы угля, и едкий дым, казалось, проникал в самую душу. Задача, стоявшая передо мной, только что стала вдесятеро сложнее.

Я шел по грязным, разбитым улицам Екатеринбурга, но не видел ни убогих домов, ни торопливых мастеровых. В голове стучала одна мысль: Пастухов был прав.

Мой грандиозный план, мои петербургские контракты, рельсы для будущего Транссиба — все это уперлось в банальные дрова. Гигантский уральский промышленный бегемот увяз в архаичном болоте топливного голода. Он задыхался. И я, приехавший его подтолкнуть, не знал, как вытащить этого монстра из трясины. Это был тупик.

Скрип несмазанных телег, ругань возниц, запах конского навоза и вездесущей угольной гари — весь этот городской шум давил, мешая думать. Я машинально шагнул в сторону, уступая дорогу ломовому извозчику, и в этот момент сквозь какофонию улицы, как удар хлыста, прорвался хриплый, грубоватый оклик:

— Иван⁈

Я замер, как от удара током. Уличный шум мгновенно исчез, сменившись звенящей, ледяной тишиной в ушах. Этого имени не существовало. Оно было похоронено шесть лет назад в сибирской земле, вместе с кандалами и арестантской робой.

— Иван! Стой, никак Иван?

Я медленно, очень медленно, обернулся.

Из толпы, отделившись от артели таких же мастеровых, на меня смотрел мужик. Грязный, осунувшийся, в поношенном тулупе, он был старше, чем я его помнил, но глаза… глаза я узнал. Трофим, с Екатеринбургского тюремного замка! Тот уралец, с которым мы вместе на заводе работали!

Он шагнул ко мне, и на его лице было не недоверие, а ошеломленное, почти детское изумление.

— Ух, какой ты стал! — он с простодушным восхищением оглядел мой столичный сюртук, добротное пальто. — Важный какой… Барин! Амнистия, что ли, вышла?

Чтобы убедиться, что он не ошибся, он тут же сыпанул именами, возвращая меня в тот ад:

— А Фомич где? Викентий Фомич-то? А Софрон Чурис? С тобой они?

Каждое это имя было призраком, которого я так тщательно похоронил.

Мозг заработал с лихорадочной скоростью, отсекая панику. Я не выказал ни страха, ни удивления. Лишь холодную отстраненность.

— Разошлись дороги, Трофим, — ровно ответил я.

Я видел его растерянность от моего холодного тона. Нужно было немедленно перехватить инициативу, сбить его с этой опасной тропы