Либеллофобия - Н. Мар

— Тихо… тихо.

Кайнорт распластал и удерживал меня шестью лапами. Крылья за его спиной закрыли небо.

— Ты убита, потому что вышла из себя.

— Это не честно: ты меня увидел.

— А кто стащил повязку?

Я села с его помощью, отползла к шару и бросила наушник на лёд. По спине словно прокатилась тележка с каменоломни. Какой провал. Бритц был слеп, а я не только не воспользовалась, но и сама же ему помогла. Мне на колени легла фляга из гидриллия. Вернув портупею на пояс, а керамбит в рукав, Кайнорт опустился на камень неподалёку. В свете тлеющих брысок его глаза казались хрустальными лупами. Как у стеклянной кошки.

— Допивай всё. И зажми льдинку в ладони, ты порезалась. Расскажу кое-что об «общественном договоре» с эзерами. Я ещё помню, как это было. Без этих вот всех, — он поводил рукой в воздухе, — криоспреев, медполисов и режима отдыха для доноров. Тогда наши рабы считались кем-то вроде скотины. Они умирали от холода, их сбивали карфлайты, разили болезни, голод и непосильная работа. Умирали совсем молодыми. Трупы не убирали, их просто накрывали брезентом или стряхивали на обочину и засыпали известью. Если раб ломал шею, спускаясь в шахту, или подхватывал пневмонию, или обваривался кипятком — хозяин похуже отвозил его на эвтаназию на ближайшую бойню. Хозяин получше заказывал эвтаназию на дом. У нас с братом была гувернантка-шчера. Редкое в те времена сокровище. Перелом бедра: на неё упал новый рояль. Звучит, да?.. Мы так плакали… Шчера продолжала учить нас сольфеджио, лёжа в постели, пока спустя неделю не начался некроз тканей. Отец ходил сам не свой. Даже спросил однажды за завтраком: «Детки, а не повременить ли нам с каникулами в горах? Тогда, может, и не придётся звонить на бойню». — Кайнорт сделал паузу и смотрел на меня в упор, пока не убедился, что я действительно поняла, чем всё закончилось. — Гораздо, гораздо позже я вдруг обнаружил, что ненавижу горы и сольфеджио.

Тошнота сворачивала внутренности.

— С тех пор хоть что-то изменилось?

— Да, разумеется, — быстро ответил Кайнорт. — Трупы теперь убирают.

— Зачем мне это знать? Все эти ужасы.

— Чтобы не рассчитывать на здравомыслие эзеров, кровоточа и не имея под рукой керамбита. Большинство из нас на пороге перелома, но ещё не за ним. Для эзеров ты, Ула, — уже, может быть, не вещь, но всё ещё собственность. Уже не скотина, но каста второго сорта.

— Но ты понимаешь… Ты ведь понимаешь, что так нельзя?

— Понимаю.

— Что это отвратительно, когда высокая цивилизация мучает братьев по разуму!

— Я всё понимаю, Ула. Только за эту истину эзерам нужно умереть от удушья. Без эритроцитов. И ещё убить близких, погубить многих и многих родных. Чтобы кто-то чужой где-то там — выжил.

— Очевидные истины стоят того, чтобы отдать за них жизнь!

— Очевидно, я тоже хочу жить. Умрёшь за меня, Ула? — и поймав мой взгляд, полный искреннего бешенства, закончил: — Видишь. Вот и я за тебя — нет.

Мне пришлось идти в лагерь рядом с Бритцем, потому что брыски давно погасли, а эзер зажёг сателлюкс. У контура я спросила:

— Почему мы говорим на октавиаре?

— Мне не трудно.

— Нет, я же слышу, что трудно.

— Зато я слышу твои собственные слова, а не аналоги из полевого справочника.

На самом деле я хотела спросить, почему он не полетел до лагеря, а отправился пешком.

Глава 29

Руженитовая булавка

Свет бра растворялся в лучах Пламии, и в их пьянящем коктейле лоснились тела. Тьма накрыла лицо и плечи женщины. Ниже, в сиянии жара и горячки, блестели ключицы и качалась грудь, несколько тяжёлая на вид для такого хрупкого тела. Берграй сжал её и откинулся в кресле, открывая вид на умопомрачительный пресс с капельками пота. Тьма издала волнительный стон. Атласные бёдра танцевали из стороны в сторону, колышась в новой амплитуде. Комбез рабыни соскользнул на пол.

Двое развлекались в кресле пилота, в воланере капитана Инфера. Дело было под утро, лагерь спал. Маррада явилась в униформе ши, под которой ничего не было, кроме ароматов луговых цветов и похоти. Сказала, что ей разбили сердце. Берграй не стушевался и прописал ей жёсткую, дикую, необузданную животную пилюлю.

— У-укуси меня за ключицу, — взмолилась Маррада.

Между ними потеплело от влаги и возбуждения. Скачки становились лихорадочнее, сбивчивей.

— М-м… Кай… — горячо выдохнула тьма.

И свалилась на пол. Инфер стряхнул её с коленей, как шкодливую кошку:

— Сука.

Очарование игры света и тени разбилось, осколки задели обоих. Берграй схватил плед, прикрываясь, и принялся дёргано натягивать рубашку. Маррада, ещё в дурмане недавней страсти, застегнула комбез до самого горла и уселась на край штурвала.

— Извини, — она закурила. — Вырвалось.

— Уходи.

— Сам хорош! Кого ты представлял вместо меня, эту поцарапанную шчерву?

— Пошла вон!

Она вылетела за порог. Но в тот же миг вернулась и навалилась на клинкет:

— Там!.. Берграй, на нас напали!

Инфер приказал ей оставаться в воланере, а сам выскочил наружу. Там комья земли полетели в лицо. Грязь ходила ходуном! Вокруг уже летали солдаты.

— Нападение снизу! — голос Альды Хокс прорезал коммы офицеров. — Партизаны!

Все, кто был на улице, накинули хромосфен. «Нападение снизу» звучало фантастически, у офицеров даже не было чётких протоколов на этот случай. Началась неразбериха. Лёд и камни летели прямо из-под ног, почва забурлила, как в огромной кастрюле. Берграя отбросило в сторону кувырком. Глина в центре воронки закрутилась спиралью, всосала в грязную пасть двух солдат, а после — изрыгнула мириады снарядов. Эзеры взлетали над воронкой. Но сразу же падали, плавясь в корчах на краю воронки.

Карминцы высыпали прямо из-под земли. Альда отдала команды перекрыть контуры и усилить охрану плазмотронов любой ценой.

— На внешний контур тоже напали, есть потери! — сообщали в штаб.

На визоры летели приказы Бритца:

— Никому не взлетать! У них кислотные хи-тау с наводкой на хитин!

Карминских партизан было семеро против двадцати эзеров в штабном контуре. Но хи-тау били точно в цель, даже когда насекомые уже втянули крылья. Все, кто хотя бы на секунду их выпустил, получили кислотный плевок. Визоры отказали. Оружие горело в руках.