Воин-Врач III - Олег Дмитриев

называл «друзьями» идут на нашу землю убивать наших людей, Всеволод! А ты, тварь, им дорожку за их гроши проторить взялся⁈ И ещё смеешь, сучья морда, с меня доказательств того требовать⁈ — от рыка Чародеева младшего дядю начинало заметно колотить.

— Так вот тебе доказательство, предатель и изменник! Твои же «друзья» тебя и продали, не нужен ты им в их будущем, обуза ты им! Они же хотят под Святым крестом на Русь зайти, от мрака язычества освободить людей, свет им принести. И такие истории про то, как родич родича их словом со свету сжил, ни к чему им. Вот и передали мне кой-чего.

Всеслав прошёл мимо распятого на столе Полоза, не взглянув на того. Взял с неприметной полочки берестяной лист и повернул к остолбеневшим у входа экскурсантам. С того листа смотрел на них тот, кто был привязан к столешнице. Как живой.

— Видишь, дядя? В наших краях так никто не намалюет! Подмётной грамоткой прислали, хитро́, через Волынь, да так, что за мадьярами весь след, трижды путанный, теряется. Да мне он теперь и без надобности, после того, как разговор я твой с Пахомом послушал.

Святослав, стоявший, будто громом разбитый, шагнул вдруг на неверных ногах ближе ко Всеславу, вглядываясь то в портрет, то в равнодушно лежавшего на столе связанного убийцу. И обернулся к брату.

— Севка, ты чего? Это правда, что ли? Мы же решили под руку его встать, мы же клятву давали! Ты, подлая душа, ещё Славке твердил постоянно, что надо зе́мли под себя подминать, что с латинянами да ромеями дружбу водить. А теперь сам, как они, вовсе весь стыд потерял⁈ Глаза б мои тебя не видели! Нет у меня больше брата!

И князь черниговский плюнул в лицо князю переяславскому.

Эпилог

Всеволод дёрнулся, как от пинка. Вряд ли он ждал такой реакции от родного брата. Тот всю жизнь был простоватым и бесхитростным, никогда не доставлял неудобств и легко поддавался уговорам или неявному внушению, в которых младший из живых Ярославичей не без оснований считал себя лучшим из всех семи сыновей Злобного Хромца. И последнее, что можно было ожидать от него — это прилюдного плевка в морду. Любимому младшему братишке. Тому, который всё сделал для того, чтобы из семерых остаться единственным.

— Святка! Ты кому веришь⁈ Это же враг, язычник, Рогволда Северянина семя! — взвыл он.

— А ты, тварь такая, я уж и не знаю — чьё! — с болью, с мукой прокричал князь черниговский. И отступил дальше, будто не был уверен в том, что не накинется на младшего с кулаками.

— Брата на брата поднял! Доволен, змей⁈ — заорал Всеволод. Надеясь на то, что старший обернётся и снова ринется на его защиту, как бывало всегда. Но Святослав продолжал тяжко шагать к двери, прижав руки к лицу, и на крики не реагировал.

— Раздор, смуту посеять решил на нашей земле⁈ — продолжал вопить переяславец, дёргаясь в руках Вара и Немого. С таким же успехом можно было пробовать отбивать чечётку, стоя ногами в тазу с цементом. На дне Гудзона, как говорили в каком-то фильме, что пришёл на ум уж и вовсе неожиданно.

— Всеволод, сын Ярославов, — прозвучал вдруг голос отца Ивана, да так, что дёрнулся даже привязанный к столу Полоз.

— За попрание святых заповедей Господа нашего, за гордыню и алчность беспримерные, за гнев и зависть, кои привели к гибели братьев и родичей его, за преступление клятв и оскорбление веры, за предательство земли русской и народа, да будет анафема!

Не знаю уж, у кого и где научился такому патриарх, но неодолимое желание стать на колени внезапно пронзило и великого князя. Младший же дядя рухнул, как подкошенный, и лицом в пол не воткнулся только потому, что Янко с Варом продолжали держать его, теперь уже стоявшего на карачках. И их лица, обычно невозмутимые и спокойные, как сталь меча или топора, сейчас выражали совершенно несвойственные эмоции: почтение и религиозный трепет. Притом, что православным в полной мере не был ни один из них. Но то, что и как не сказал даже, а возвестил патриарх Всея Руси, равнодушным никого оставить не могло.

А сам святейший отступил на полшага назад. И, если нам со Всеславом не врали глаза, чуть подтолкнул плечом Буривоя.

— Данной мною клятвой, сказанным мной словом, Ругевита волю донесу я снова…

Низкий, рокочущий речитатив, казалось, не мог принадлежать этому старцу с бельмом. Не было в его теле, пусть ещё вполне крепком и жилистом, ни места, ни возможности для того, чтобы голос, выходивший наружу, звучал так. Как камнепад, как грохот воды на неодолимых Днепровских порогах, как рёв стаи медведей. Которые стаями не живут.

— Данною мне силой, говорите, Боги. Я — последний камень на твоей дороге!

Это было невыносимо. В подземной темнице враз стало очень тесно и жарко, будто в неё набилось одновременно слишком много людей. Или не людей. Выл и рвался в путах на столе Полоз. Царапал ногтями лицо Всеволод, словно собираясь самому себе вырвать глаза, чтобы не видеть того, как полыхал синевой единственный зрячий глаз великого волхва.

Поднявшись с лавки, великий князь киевский опустился на одно колено. Почти одновременно с ним то же самое движение повторили воевода Рысь и Вар с Немым, отошедшие от вывшего сквозь искусанные ладони переяславского князя. На оба колена рухнул Святослав, склонив голову. И, добив окончательно, опустился на одно патриарх Всея Руси отец Иван.

— Вина твоя доказана. Бог твой от тебя отступился, как и ты от Него, предав не единожды. Великий и всеблагой Триглав, что видит на три стороны разом, отказался глядеть на тебя. Нет тебя в мире живых. Не коснётся тебя Хорс лучами, не станет греть жилы твои кровь-руда текучая.

Всеволод завизжал хрипло, обхватив себя руками, трясясь, будто и в самом деле могильный холод растёкся волной по его венам.

— Не тронуть тебя ни единому из восьми ветров, Стрибожьих внуков, не наполнить грудь твою свежим духом-воздухом.

Визг оборвался, словно выбили из-под ног предателя чурбак, и рухнул он вниз с пеньковой петлёй на шее. Набухли страшно жилы на шее и лице, в вытаращенных в невыразимом ужасе глазах лопались сосуды. Так, что это было видно. И очень страшно. Кровавые слёзы потекли по его щекам.

— Не видать тебе посмертья