Дневник времён заразы - Яцек Пекара

— Ну вот, пожалуйста, — молвил Людвиг. — Горемыки.

Заметьте, любезные мои, что эта ватага состояла исключительно из жителей Вейльбурга, ибо из-за карантина никакое шествие из-за пределов города, разумеется, не было бы пропущено за крепостные стены. Стало быть, у нас и проклюнулся этот окровавленный цветок. Что ж, как проклюнулся, так и увянет, загвоздка лишь в том, чтобы он прежде не натворил больших бед.

— Они идут от церкви к церкви, перед каждым храмом останавливаясь на несколько часов для молитвы, — объяснил нам Генрих. — Верят, что если обойдут все храмы в Вейльбурге, то чума отступит.

Я кивнул.

— А что они сделают, если, несмотря на их старания, чума вовсе не отступит? — спросил я.

Генрих пожал плечами.

— Полагаю, скоро мы узнаем ответ, — молвил он.

— Мы что-нибудь предпримем? — поинтересовался Людвиг.

Я покачал головой.

— Зачем? Покуда они ходят, молятся и бичуют сами себя, они не опасны. Уж лучше пусть так избавляются от своего рвения, чем как-то иначе.

— Какая красивая девушка, — вдруг вздохнул Генрих.

Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал. И вправду, на краю процессии шла прелестная молодая женщина, окутанная, словно платьем, густыми темными волосами. Лицо ее застыло в выражении исступленного экстаза, а глаза были возведены к небу. Шедший за ней парень хлестал ее толстым ременным кнутом. То ли из жалости, то ли, как я предположил, от недостатка сил, он, к счастью для нее, делал это не слишком сильно и с довольно долгими промежутками между ударами. Сам он, должно быть, тоже ослаб, ибо следом за ним шагал здоровенный, мускулистый детина и с остервенением лупил его кнутом, как лавочник упрямого осла.

— Бедняжка, — вздохнул Генрих. — Зачем ей все это?

— Может, влюбилась в одного из бичующихся? Может, ее притащили сюда родители? А может, она просто полна благочестивого рвения и верит, что своей болью спасает мир? — сказал я.

— Так или иначе, я бы с радостью отстегал ее собственным бичом, — пробормотал Генрих и причмокнул губами. — И уж поверьте, пользы ей от этого было бы больше. Ну вы только поглядите, до чего же хороша… — добавил он на этот раз с неподдельной грустью в голосе.

— Бичом, — с насмешкой повторил Людвиг. — Скорее, прутиком.

Генрих одарил его тяжелым взглядом.

— Не говори, что не отделал бы такую милашку, — сказал он.

— «Отделал бы», «отстегал бы», — отчетливо и с ехидством повторил я его слова. — Не учтивее ли было бы сказать, что ты «вознесся бы с ней в край блаженства на крыльях Амура»?

— Или что твой «ясный таран с радостью ударил бы в ее нефритовые врата»? — добавил Людвиг, доказывая, что ему не чужда знаменитая книга «Триста ночей султана Алифа».

— Тоже верно. — Генрих серьезно кивнул. — А потом я бы ее как следует отделал.

* * *

Процессия бичующихся была не слишком велика, а потому мы не потратили много времени на её созерцание и в назначенный час прибыли к ратуше, в подземельях которой томился Цолль. Полагаю, бедняга никогда и не предполагал, что он — богатый и влиятельный советник — окажется не в зале заседаний (а может, даже и в кресле бургомистра!), а под прекрасным зданием ратуши, запертый в темнице. Признаюсь вам честно, любезные мои, видывал я казематы и похуже вайльбургских, здесь всё было не так уж и скверно. Разве не случалось раз, и два, и сотню раз, чтобы узника попросту сбрасывали в глубокую, прикрытую решеткой яму? И разве не случалось раз, и два, и сотню раз, чтобы в подвалах замка или ратуши набивалось столько осужденных, что спать они могли, лишь взгромоздившись друг на друга? А коль скоро городскому или замковому главе приходило в голову сострить и избавиться от злодеев, не утруждая себя судами, он просто переставал их кормить и поить, и те издыхали средь адских воплей, разрывая друг друга в клочья?

В вайльбургской тюрьме ни о чём подобном и речи не шло, а Цолля вдобавок поместили даже не в обычную камеру, а в комнатку, что обычно принадлежала, надо полагать, сторожу или стражнику. Во всяком случае, у нашего советника была там кровать с тюфяком и одеялом, табурет и даже таз с водой, и ведро для нечистот. Так что покамест большой беды с ним не приключилось, хотя я и догадывался, что он был одновременно и разгневан случившимся, и напуган мыслью о том, что может произойти дальше.

Спутников своих я оставил за дверью, впрочем, по предложению самого Людвига, который сказал:

— Кажется, Мордимер, вы с Цоллем неплохо ладили. Может, ему будет проще поговорить с тобой, если никто не станет вам мешать.

— Верное замечание, — ответил я. — В таком случае, останьтесь, сделайте милость, и приглядите, чтобы никто не пытался нас подслушивать.

Таким образом, я мог спокойно отправиться на беседу с советником. Не знаю, ждал ли Цолль меня или нет, но он даже не шелохнулся, когда я появился на пороге. Он сидел в углу камеры, мрачный, как грозовая туча, и лишь исподлобья взглянул на меня, когда я вошёл. На его лице, однако, не отразилось и тени облегчения или надежды, оно оставалось каменно-непроницаемым.

— Здравствуйте, господин Цолль, — произнёс я радушным тоном и закрыл за собой дверь. На табурет, стоявший у кровати, я поставил бутыль вина и две кружки. — Если вы голодны, я прикажу подать ужин, — объявил я.

Он с минуту разглядывал меня, а затем лишь тряхнул головой.

— У дверей вашей темницы стоят мои товарищи, и, как я разузнал, в этой комнате нет ни дыр, ни щелей, через которые можно было бы подслушивать. И всё же следует соблюдать осторожность. Если мы будем говорить не слишком громко, нас так или иначе никто не услышит.

— Мне нечего скрывать, — наконец произнёс он голосом таким же мрачным, как и его лицо.

Я скривил губы.

— Господин Цолль, вы даже не представляете, как много искусный следователь может извлечь из фраз, кажущихся совершенно невинными. Так что говорите, сделайте милость, вполголоса или шёпотом, если хотите себе помочь, а не навредить.

Он пожал плечами, но кивнул. Я наполнил нам кружки и подал одну Цоллю. Он многозначительно на меня посмотрел и не протянул руки.

— Вы с ума сошли? — спросил я. — Думаете, я пришел вас отравить?

Я вздохнул, покачал головой и залпом осушил свою кружку. Перевёл дух и налил себе ещё. Тогда Цолль вдруг усмехнулся и тоже опустошил свой сосуд.