Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– Ну да, – сказал Инжир, – принцессе можно.

Гюрза ускорил шаг.

Скорбь – это грусть? Карина тоже бы грустила, если бы мать сошлась неизвестно с кем, а отец разбивал сады и грядки. Ференц хотя бы кроликов не создавал! Медленных кроликов. Нагнать Гюрзу или нет?

Они шагали и шагали себе средь иссохшей травы и редких роз – ползучих, мелких, с редкими бутонами. Никогда ещё Карина не видела, чтоб розы так напоминали пауков. Розы дарит администрация на День учителя – тяжёлые, разбухшие цветы. А эти хищные…

– Из них варят варенье, – сказал Инжир, ни на кого не глядя, – мы варили.

Интересно, кто это «мы»? Гюрза ушёл далеко вперёд – и остановился. Позади сад. Впереди небо и Гюрза на фоне неба. Будто сам нарисован маркером.

Против света ничего не разглядеть.

– Да, – сказал Олеандр, – к нему-то башня явится.

Она что – как кошка уличная? К кому-то выйдет, а к кому-то нет?

– Башня является скорбящему, – пояснил Олеандр, будто мысли слышал, – твой друг из сердца тьмы вполне подходит.

Сердце тьмы – это когда ни на волю, ни замуж не хочешь. Сердце тьмы – когда зимой в интернате кто-нибудь не встаёт с кровати, хоть за ноги стаскивай. А замок Ференца с его волками, минотаврами, воплями в зале и драконами – это почти как дискотека, только лучше.

Гюрза меж тем повторял в воздух:

– Ну, давай, давай, давай! Что, разве сожалений недостаточно?

– Зачем ты наезжаешь на траву?

– Много ты понимаешь!

Карина подошла совсем близко, и он замолк. Зачем-то положил ладонь на грудь – у самой шеи, как будто сам себя пытался придушить одной рукой. Или как будто ворот ему жал.

– Ты ведь всегда показывалась, – продолжил тихо, – давай, ну же. Все эти дети… ай, я не могу.

И башня Скорби появилась. Тёмно-серый камень. Грузная, старая. В такой никто не стал бы петь. Только что её не было – и вот пожалуйста, сгустилась разом, как во сне. Никакой тени не отбрасывала, не высилась на горизонте, как положено.

– А на голову она упасть не может?

– Она же не летающая, просто существует.

Но двери в стене не было. Окна – да, были где-то наверху, узкие, боевые – или как там их. А двери никакой: ни узкой, ни широкой, ни деревянной, ни обитой сталью.

– Принцесса не желает нас пускать, – сказал Олеандр, – что ж, время следовать традициям.

На земле что-то зашуршало. Не медленно и не быстро, очень аккуратно башню начал обвивать плющ – прочными, жёсткими зелёными побегами. Карина дёрнула один – и тут же вспомнила, как дома ручки набитых авосек впивались в ладонь.

Гюрза отступил на шаг:

– Это тот, от которого краснеют руки?

– О нет, – отозвался Олеандр, – это дружелюбный плющ. Я не душу чужие башни ядовитым.

Стебли были уже с Каринин большой палец.

– Дерзайте же, – сказал Олеандр, – я пойду последним.

Плющ этот был как очень крупная сетка. Как авоська. И вполне можно по нему залезть, хотя стебли и жёсткие, главное – не сорваться и не повиснуть, например, на одной руке. Но из них никто не сорвался, все добрались до окна – то оказалось очень узким. И в самой башне – темно. И холодно, будто снаружи и не лето.

– Это остатки старого дворца, – сказал Гюрза, спрыгивая с косого подоконника. – Сюда ходили раньше рыцари на испытания. Теперь никто не ходит.

Инжир влез вслед за ним и тут же спросил:

– Ты здесь не был сколько лет?

Ну, давайте вот в этом коридоре, где на полу пыль, битый камень и фиолетовые мелкие цветочки по углам и ещё будто бы вода журчит, – давайте мы здесь повыясняем отношения. Карина на пробу провела ладонью по стене. Стена не потеплела, как в тот раз, когда замок Ференца очень хотел ей что-то показать. Ну и ладно. А интересно, если она захочет, чтобы всё здесь затряслось, – получится так и сделать? Или это выходит только случайно? Ну и ладно.

– Какая разница? – откликнулся Гюрза. – Что ты вцепился в меня? Я тебя впервые вижу.

– Да что ты говоришь! А я-то тебя нет. Да и вцепился бы я сразу зубами. Это так, щекоточка.

– Тебя бы так пощекотать, – сказала Карина.

– А откуда ты знаешь, что меня не щекотал никто и никогда? Злючка-колючка.

– Не я к людям пристаю.

– Пушинка-рассмешинка, – отозвался Инжир невпопад. – А, ладно, это я не о тебе. Пошли за Сашей?

– А тебе она на что?

– Много будете знать – много забудете. Опля! – он ткнул её под рёбра и отдёрнулся раньше, чем она двинула в ответ.

– Не смей ничего делать с нашей памятью, – сказал Гюрза и опустил одну руку в карман. – Я отвечу.

– Да ладно?! Вот весело будет: тёмный посреди светлого дворца. Пойдёмте. Олеандр нас сам найдёт, если вдруг явится к нему такая блажь.

А где этот сияющий, правда? С тех пор как он возвёл плющ, Карина его и не видела. В окно, в окно влезал или нет? Вот в это узкое осадное окно. Дома тоже такие были в старых башнях, в которых нынче жили якобы доказавшие родство потомки. И экскурсии велись.

– Эльфы, – сказал Инжир, – то тут, то там.

Гюрза велел:

– Пошли.

Саша сидела на мраморной белой скамье и смотрела в чашу с чёрной водой. Сперва Карина решила: в чаше ничего нет. А потом поняла: нет, там вода, гладкая, глянцевая, непрозрачная. Саша смотрела туда неотрывно. Белое платье. Шляпка.

– Привет, – сказал Инжир.

Как-то так вышло, что он оказался впереди. Вот так и выяснилось: проще броситься в неизвестный путь, в драку или с лестницы, чем сделать хоть один шаг к застывшей девочке.

И вдруг Гюрза к ней подбежал. Упал на колени – ай, тут камень, синяки же… И заглянул в лицо.

– Пойдём, пойдём, – позвал, – пойдём обратно. Тебя мама уже ждёт.

– Вода оттягивает тьму, которую я впитала в тёмном замке, – проговорила Саша медленно, и на миг показалось: глаза у неё такие же чёрные. – Зачем вы пришли?

– Да что ты… мать волнуется!

– Какую тьму?

Инжир спрашивал так, будто ему всё здесь принадлежало. Будто разлёгся на траве под мягким солнцем.

– Пойдём, – сказал Гюрза, – пожалуйста, пойдём, как же ты здесь!

– Моя мама, – сказала Саша, – продалась тьме. Её уже нельзя спасти.

– Да никто никому не продавался! Что она, на драконов, что ли, польстилась? На ремонт на наш?

Да для чего он уговаривает? Подошла и толкнула в