Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

Лесану не убедили его слова. Она-то твёрдо знала: не удайся им отбиться, Лют бы горевать не стал. Да чего там, он, поди, надеялся, что обережники дрогнут. Но вместо огу́льных обвинений[18] девушка решила расспросить оборотня о том, что давно её волновало.

– Скажи-ка лучше: почему одни ходящие могут разорвать обережную черту, а другие нет?

Волколак потёр лоб.

– Черта черте рознь. Ту, которую наносят ваши колдуны вокруг поселений, разорвать не по силам никому. А ежели ты о кругах, которые вокруг обозов ведут… Я вот никакую не смогу разорвать. Во мне дара нет. Мара… Не знаю… Какую-то, наверное, сумеет. Серый, думаю, со многими справится без труда. Он же за последние луны столько людей сожрал, не счесть. А ещё зависит от того, какой силы дар у охотника. Может, у ходящего он шибче горит или крови пролито недостаточно… Не знаю. – И тут же Лют напрягся, вскинулся, едва слышно сказал Лесане: – Эх, и ярятся они. Думаю, Кресень убил вожака. Стая теперь зла и голодна.

Обережница хмыкнула, достала лук с натянутой уже тетивой. Обнаглевших рысей следовало хоть немного припугнуть, чтобы не шибко надеялись на удачу. Несколько стрел, пущенных в заросли, заставили котов отступить глубже в чащу, а один из них зло и досадливо взвизгнул. Поделом. Видать, брошенная наугад стрела сыскала-таки жертву. Не убила, но прыти поубавила.

Напасть ходящие так и не осмелились, но обоз вели до самого города. Отстали только когда впереди замаячил деревянный тын Брод.

Потому-то лишь за закрывшимися городскими воротами люди смогли выдохнуть с облегчением. Лесана, Тамир и Лют ехали в последней телеге, а на въезде привычно спешились. Оборотня надо было провести в город, разорвав и сызнова затворив черту. Когда они наконец очутились за высокими стенами, к девушке нерешительно подступил Стогнев. Поклонился в пояс, коснувшись шапкой деревянных плашек, коими была мощена дорога, и сказал:

– Исполать тебе, обережница.

Лесана улыбнулась.

– Не за что. Ты уж только не болтай.

Мужчина кивнул.

– Не стану. И другим накажу.

«Хотя, что уж теперь. Шила в мешке не утаишь», – подумала девушка.

Сереброкузнец, не ведая о её мыслях, в нерешительности помедлил, а потом как-то неловко вложил Лесане в руку широкое кольцо. Обережница поглядела на собеседника с изумлением.

– За что? – Она и впрямь не понимала.

– Не за что. За кого. За дочь, – ответил мужчина и вдруг крепко её обнял. – Благодарствуй, заступница.

Он отошёл, а девушка всё ещё хлопала глазами. Лют рядом ухмыльнулся.

– Людишек спасать – дело, как я погляжу, прибыльное. То-то ты так за девкой помчалась.

– Да тьфу на тебя! – Обережница обиделась.

– Ага, тоже не любишь, когда о тебе гадости думают, – поддел её оборотень и похромал вперёд.

Глава 36

Нынешний та́яльник выдался на редкость тёплый. Он принёс с собой на сизых крыльях запахи долгожданного лета. Давно уже осели и исчезли сугробы. Ветер высушил землю, а между камней, коими был выложен двор Цитадели, робко пробивалась молодая поросль. Солнце грело так ласково, что конюх То́рень уже сменил старый засаленный тулуп на войлочную безрукавку, однако всё одно недовольно бурчал, что не к добру такая ранняя весна – к кровавой жатве.

Впрочем, никто, кроме лошадей, Тореня не слушал. Но им, уставшим за зиму от сена, хотелось сочной свежей травы, а потому не было никакого дела до людских страхов. Только тётка Матрела нет-нет да шикала на угрюмого конюха, мол, будет уже языком-то молоть, не дай Хранители накличешь.

По чести сказать, угрюмость и безрадостность Торень искупал жалостливостью. А за лошадьми ходил так, как никто другой не умел: любой дурноезжий конь в руках Тореня становился покладистым и смирным. Иногда хватало косматому мужику лишь подойти к ржущему, топочущему жеребцу, чтобы тот присмирел, перестал кусаться и доверчиво положил голову на плечо человеку.

Торень в такие мгновения гладил коня и что-то шептал в подрагивающее чуткое ухо. А что – никто не знал. Да и не спрашивали.

Лишь говорили про конюха: дескать, в деле своём он искусник, хотя и норову самого поганого. Да смеялись ещё: мол, ежели удавиться намерился, но никак не решишься, сходи на конюшню, пожалуйся Тореню на жизнь. Он тебе мигом в таком поганом свете всё выставит, что тут же на стропилах и утешишься. Ибо ни в чём старый конюх не видел радости. Ежели кобыла счастливо жеребилась, он бубнил, что жеребёнок совсем хилый, прибери его Хранители, такому-де жить – только горе мыкать. Ежели жеребёнок оказывался крепкий, Торень едва не рыдал: дескать, у такой ладной скотинки вовсе жизни не будет. Отдадут обережнику, а тот загоняет до смерти, и останутся от крепкого конька одни свищи да кости. Словом, Торень никогда не был довольным. И коли сидел на скамье у конюшни, то неизменно в редкостном унынии.

Руська Тореня любил. Конюх его жалел, угощал мягким ржаным хлебом, посыпанным крупной серой солью, а иногда потчевал калёными орешками или зачерствевшими медовыми пряниками, коими разживался у проезжих купцов. Главное – не слушать его бубнёж.

Вот и нынче, стоило мальчонке прибежать к стойлам, как Торень возвёл очи́ горе́[19] и затянул:

– Ой, Хранители, небо-то нынче какое…

– Какое? – Руська тоже поглядел в сияющую голубизну.

– Не к добру, – мрачно предрёк мужик. – Не к добру такая весна. Попомни моё слово.

Паренёк только плечами пожал.

– А солнце? – тут же замогильным голосом спросил конюх. – Спокон веку не было такого солнца в та́яльнике. Печёт, аж на маковку давит. Где это видано?

Руська улыбнулся, собеседник же протянул ему горсть мелких камушков и ссыпал их в подставленный холщовый мешочек.

– А ворон сколько? Ты допрежь видал столько ворон разом? – не желая униматься, продолжил сетовать Торень.

Русай беспечно шмыгнул носом. Воронья в Цитадели всегда было видимо-невидимо.

– Ох-хо-хо! – изрёк конюх и добавил с ещё большим значением: – Ох-хо-хо-о…

– Я пойду, дядька, дело у меня! – Паренёк решил ускользнуть, покуда собеседник не добрался в своих мрачных предсказаниях до конца света.

– Уж не вывались, а то костей не соберём, – напутствовал его Торень, испустив очередной тяжкий вздох.

«И почему народ в Цитадели такой чудной? – думал про себя Руська. – Вроде люди как люди, а каждый с придурью: бабка Нурлиса до смерти заест, какая сварливая, Койра за полушку удавится, Торень во всём хороший мужик, но ведь треть оборота послушаешь его – и против воли помереть хочется».

Однако за полный карман