Чёрная печать империи - Анастасия Разумовская

– Люди. Люди возложили, как на спасителя Рима…

– Да. Люди обожают это делать. И снова пример Христа. Очень ёмкий. «И вайями выстилали путь», чтобы убить через пару дней. Люди любят обожествлять, чтобы потом распять. Так было и будет всегда. Твоя проблема не в Англии, не в продажных жандармах. Твоя проблема – вот эти трое наивных мальков. Трубецкая права: это лучшие дети нового поколения. И они против нас.

– Лучшие?! Гал, ты называешь лучшими тех, кто готов был уничтожить миллионы людей…

– А как иначе свергнешь богов? При Романовых было то, что называют социальным лифтом. Плохо, но работало. Простой мужчина мог отбарабанить двадцать пять лет в армии, свершить подвиг и получить дворянство. Желательно не личное, а для потомков. И с каждым поколением выдвигаться вверх. При Рюриковичах этот лифт сломался: в армии и Опричнине у нас служат только дворяне. И если тебе не повезло с рождением, то не повезло. Они видят несправедливость, они не хотят жить в этой несправедливости, и у их нет возможности что-либо изменить. Внизу всё бурлит, Изяслав. И однажды взорвётся. Стоит твоей опричнине дать слабину. Может, не твоей, может, твоего сына или внука. Тебе знакомо имя Владимир Ильич Ульянов?

– Что-то такое из уроков Романовской истории… Революционер? Что-то из нечаевщины? Фамилия вроде русская.

Шаховской хмыкнул.

– Калмык. Теоретик революции. Интересные мысли высказывал.

– Их что, публикуют?

– Разумеется, нет. Так вот, цитирую его слова: «для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для неё требуется ещё, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде». Низы не хотят. А мы не можем. Нас только твари и спасают.

– Нас?! Твари? Ты под сывороткой, что ли?

– Парадокс, согласен. Пока народ их боится, он в нас нуждается. Ненавидит, жаждет расправиться, но нуждается. Наша трагедия в том, что, став оборотнями, мы перестали быть людьми. Слишком глубока сейчас пропасть. А, значит, – он ткнул когтём в фотографии, – снова и снова будут появляться вот такие ребята. И однажды они одержат вверх. И тебя не спасёт ни древле-славянская церковь с её вакханалиями и романтизацией стихий, ни православные продажные церковники. Мы прогнули церковь, мы заставили её стать тенью престола, одобряя всё, что делает власть. И тем самым мы лишили её силы. Чем ниже склоняется перед тобой патриарх, тем меньше ему верят прихожане. Лучшие из них давно ушли в катакомбы. Самые сильные и смелые.

– И что ты предлагаешь? Гладить их по головке? Сделать оборотнями всех, от разночинца до боярина? Уравнять классы? Женское равноправие, свобода слова, конституция – вот это всё? Ну, гладил ты Пашу по головке, и что? Это как-то ему помешало пытаться тебя убить? Он – твой племянник, его отец – твой почти брат, в нём – кровь твоего отца. И что, Гал? Паша убит, его отец чёрт знает где. И мне остаётся только надеяться, что ты найдёшь Игоря, прежде чем тот завербует новых жертвенных агнцев.

– Игоря я найду. И если понадобится, пристрелю лично. Но дело не в нём. Монстрюков, равно как и тварей, создали мы сами. И это символично, Изяслав. Потому что и революционеров из юных идеалистов мы делаем тоже сами. И мы же творим из них мучеников революции, народных героев.

Император вскочил, раздражённо дёрнул плечом. Кадык заходил по его широкому горлу.

– Ну и что ты предлагаешь? Чтобы переломить революционную ситуацию? Ты как будто не понимаешь: да стоит мне только попытаться уравнять своих с теми, кто сейчас под ними… Чёрт, да будет то же, что и с Романовыми! Пока было крепостное право, царь опирался на дворян. Рухнуло право, дворяне обнищали. И что, вот эти вчерашние крестьяне сказали спасибо? А опричники скажут спасибо, если я попытаюсь лишить их привилегий? Что ты конкретно мне посоветуешь?

– Ничего, – Шаховской пожал плечами. – Я лишь опричник, Изяслав. Моё дело – грызть глотку твоим врагам. Реформы, политика, экономика – это не моё дело.

– Понятно. И я не знаю. Сколько ни дай народу прав, ему будет мало. Ты говоришь: боги. Ну и что теперь? Может, полковник Александр и ошибся, приняв решение использовать сверх-энергию, чтобы спасти империю. Может быть. Вот только теперь это так просто не решить. Твари уже есть, биология атмосферы изменилась. Если мы все перестанем рожать, уподобясь тебе, если я через год не вколю сыворотку наследнику, это не изменит ничего! Не будет оборотней – твари захватят землю. Знаю, что это путь в никуда. Только другого у меня нет.

– Разрешите откланяться, государь?

Изяслав Святополкович раздосадованно махнул рукой:

– Ступайте, Шаховской. Размотай мне весь этот клубок. Полномочия прежние: ты волен пристрелить любого виновного, какие бы родственные связи его со мной не связывали. И да… ставь своих людей, где пожелаешь. Хоть в Академию наук. Может, они изобретут способ сделать всех богатыми и счастливыми?

Князь отдал честь, развернулся и вышел. Император снова бросил сумрачный взгляд на фотографии.

– Чёрт вас подери! – выругался от души.

***

Баев спал, широко раскинув руки и ноги и глубоко дыша. Даша всмотрелась в его лицо, провела ладонью по горячей щеке. Девушке не спалось: было жарко и душно. Она поднялась, стараясь не разбудить, накинула сорочку, взяла с тумбочки телефон, подключила наушники, вставила капельки в уши и прошла на балкон.

Декабрь в Санкт-Петербурге – месяц не определившийся. По календарю – зима, но природа не смотрит в календари. Днём потеплело, снег растаял, дороги развезло. Вечером отдел гулял, отмечая Дашино повышение. Женщина-капитан, ну надо же! Но в воздухе витало напряжение: арест Выхина настораживал. Выхина, на место которого поставили Дашу. Никто не осмелился бы даже намекнуть на нечистые подозрения, ведь о дуэли Баева уже знали все. Если уж Лёха самого князя вызвал… Делали вид, что не знают, но определённо официальная версия в отделе не прижилась.

– Я это давно заслужила, – упрямо повторила Даша.

Закрыла глаза и подняла лицо к небу.

Из розово-сиреневатых туч падали крупные ледяные хлопья.

Она – просто жандарм. Не политик, не философ, не министр. И не воспитатель всех этих маленьких. Она просто выполняет свою работу. Шаховской прав: не её дело судить, кто достоин жизни, а кто – нет.

В наушниках заиграла нежная мелодия. Проникновенная, трепетная. Даша вздрогнула, широко распахнув глаза. Сглотнула. Помедлила, колеблясь, а затем открыла беседу в сообщениях.

«Жду». Это были последние слова переписки.

Но