Бог безвременья - Жаклин Холланд

инструменты. Я как раз переливала льняное масло из большой банки, стоявшей на полке, в маленькую бутылочку, которую было удобнее носить с собой, когда что-то мелькнуло у меня перед глазами. Я не обратила на это особого внимания, подумав, что ветром занесло в окно какое-то малюсенькое насекомое или пушинку одуванчика, но мимо пролетела еще одна такая же частичка, и откуда-то донесся запах дыма, быстрый и резкий, который почти сразу исчез. У меня перехватило дыхание, и я в страхе сжала бутылочку. Я посмотрела на одну из этих крохотных пылинок – теперь их много кружилось в окне – и задрожала. Льняное масло пролилось на стол, я поставила баночки и уронила голову на руки.

Я сказала себе, что должно быть какое-то объяснение. Прошли десятилетия с прошлого раза. Я перестала верить в существование Чернобога и свыклась с мыслью, что бог безвременья – не что иное, как самообман впечатлительной молодой женщины. Не было ни темной сущности, ни божественного грабителя, преследующего меня и требующего отдать все, что у меня есть.

Громкий стук в дверь так напугал меня, что я вскрикнула. Ко мне никогда не стучали, и я подошла к двери медленно, затаив дыхание.

Распахнув дверь, я выдохнула с облегчением.

Передо мной стояла Анаис.

– Анаис! Доброе утро, – я попыталась скрыть свое облегчение. – Заходи… заходи, пожалуйста.

У меня не было особого желания приглашать ее в дом. Дома не было ни кофе, чтобы угостить ее, ни хлеба с маслом, ни еды. У меня было своеобразное жилище, и мне было нечем развлекать гостей.

Такой потрясенной я не видела ее никогда. В другой раз Анаис непременно заметила бы мое странное выражение лица и отпустила бы свою шуточку, но сегодня утром она сама была на грани истерики.

– Я не могу. Мне нужно вернуться в кафе, но я подумала, что ты должна знать, а ты не узнаешь, пока я тебе не скажу. – Она остановилась и сделала несколько тяжелых вдохов. – Немцы во Франции. Они вторглись во Францию.

– О, – сказала я неуверенно. – О нет. Анаис, прости. Я…

– Это еще не все, о чем я пришла поговорить с тобой.

– О… продолжай.

– Учительница ушла из школы. Она уехала из Шамони и, вероятно, вообще из Франции.

Я в недоумении смотрела на нее.

– Она еврейка. Немцы ненавидят евреев. Они везде закрывают еврейские предприятия и магазины, и даже сами евреи начинают пропадать. Исчезают, и никто о них больше ничего не знает. Некоторые говорят, что Гитлер пытается избавиться от них. Пытается… пытается убить их. Всех. Нам нужен кто-то, кто пойдет в школу учить детей. Но мужчины ушли на фронт, а женщины выполняют мужскую работу помимо своей, и мы подумали о тебе.

– Мне? Учить детей? Но… но я ничего не знаю. Почему я?

– Образование сейчас никого не волнует. Никому во всей Европе не нужны уроки арифметики. За детьми нужно просто приглядывать, отвлекать и развлекать их.

Она вытащила из кармана сигарету и засунула ее в рот, но не могла даже собраться с мыслями, чтобы хотя бы зажечь. Я схватила пачку спичек со стола и дала ей прикурить. Когда она держала сигарету во рту, поджигая ее от спички, вокруг ее рта появились складки, похожие на тонкие голые веточки. Раньше они исчезали, когда она вынимала сигарету изо рта, но теперь едва заметная складка осталась.

Моя подруга заметно постарела всего за несколько лет, что мы были знакомы, но я знала, что, задумавшись, она не сможет сказать того же обо мне. Я все так же выглядела на двадцать лет, как в тот день, когда мы встретились. И всегда буду так выглядеть.

– Некоторые дети – евреи, – продолжила она, многозначительно взглянув на меня. – Они из приюта. Родителей арестовали, а детей спрятали у нас. Никто не должен этого знать, я говорю тебе, потому что ты будешь присматривать за ними вместе с монахинями и учить их вместе с другими детьми. Только ты в этом городе ничем не занята целый день. Возьмешься? Пожалуйста!

Как только она упомянула о евреях, я подумала о Пауле, безжизненно смотрящем в огонь после того, как он и его «еврейские картины» выдворили из города. «Я еврей, – сказал он, – по-видимому, быть евреем – это преступление».

Я толком не знала, что делать со всем, что он мне рассказал, – да и сейчас не знала, – но теперь, по крайней мере, понимала, что это правда, и не только для него одного.

Я вспомнила детей, которые проехали мимо меня на машине в приют, некоторые из них едва доставали до окна, их большие пустые глаза – это были дети, о которых говорила Анаис, еврейские дети, которых ненавидели и преследовали за то, что они были евреями, как Пауль.

Я сделала глубокий вдох. Нельзя держать все это в себе.

– Да, – сказала я Анаис. – Да, возьмусь.

В тот же день я пошла в школу и стала учительницей двадцати учеников разного возраста. Дети из Шамони только что потеряли отцов и старших братьев, которых забрали в армию; еврейские дети – София и Яков, одиннадцати и девяти лет, и шестилетние близнецы Мишилина и Мендель – потеряли все. Они были молчаливы и настороженны.

Я не знала, что делать, и читала им книги, которые читала сама. Но я не могла делать это вечно. Когда я пришла к Анаис за советом, она сказала:

– Ты же что-то умеешь. Научи их этому.

Итак, следующий день я начала с урока рисования, который, к моему удивлению, привел детей в восторг, и после этого мы занимались то чтением книг, то рисованием. Затем я подумала, что немного знаю историю, совсем небольшую ее часть, зато достаточно хорошо, чтобы преподавать, и начала рассказывать об истории американской революции. Я рассказывала им о волнениях из-за Акта о постое и о Бостонском чаепитии, о телегах, нагруженных пушками, которые преодолевали сотни миль по зимней местности, чтобы вытеснить британцев из Дорчестера, о сформированном в короткий срок ополчении из хромых фермеров, квакерских пасторов и рабов, борющихся за свою свободу, а не только за свободу страны, как это ополчение сокрушило одну из величайших военных держав мира, вооружившись всего лишь сельскохозяйственными инструментами и ружьями, благодаря воинственному духу и убежденности.

Когда в город пришли новости о том, что немцы продвигаются все глубже во Францию, поскольку дети ждали известий от своих отцов и братьев, я поймала себя на том, что, рассказывая об истории, стараюсь говорить о том, что может вселить в них надежду.