Бог безвременья - Жаклин Холланд

или, возможно, это просто показатель того, как низко я пала, что нахожу такое утешение в близости коров. Но какой в этом смысл, если это не спасает от чувства разбитости и голода весь день, который я провожу с детьми? Меня сжимают тиски небывалого голода, и я не понимаю – почему это? сколько нужно выпить, чтобы, наконец, насытиться? – и любое решение дает мне в лучшем случае лишь временную передышку.

Дети в своих мешковатых халатиках шаркают к большой раковине, чтобы помыть кисти, когда Одри вдруг в ужасе указывает пальцем на птичью клетку.

– Смотрите! – восклицает она.

Остальные дети поворачиваются, чтобы посмотреть, куда она показывает, и Томас кричит:

– Моны нет!

Мона, единственная самочка, была самой невзрачной из трех птиц и единственной, которую можно было легко опознать.

– Моны больше нет?!

Этот крик звучит одновременно как вопрос и как утверждение, все дети тревожно и умоляюще задают мне вопрос.

– Где Мона? – спрашивает меня Одри в упор.

Я неубедительно изображаю удивление, разводя руками.

– Ну, – отвечаю я. Затем опускаю руку с подбородка и прекращаю делать вид, что ничего не знаю. – Мона, мне очень жаль это говорить… но, к сожалению… Мона вылетела из клетки, пока я ее чистила. Она… она улетела.

– Она вылетела сюда? – обоснованно спрашивает Томас, и несколько детей поднимают глаза, с надеждой высматривая ее среди пыльных стропил.

– Хм. Нет. Я вынесла клетку на улицу, чтобы почистить, и она улетела на дерево. Это была плохая идея, я так больше не буду делать. Но, может быть, она вернется, или, может быть, вы увидите ее на деревьях. Наверное, ей там неплохо.

Все взгляды, кроме, конечно, моего, мрачно устремляются на голые деревья за окнами оранжереи.

– Простите, – говорю я, – мне очень жаль.

Мне жаль гораздо больше, чем они способны понять.

Мы занимаемся танцами, рисуем, дети вместе с Марни пекут праздничные угощения. Я пробираюсь на ферму Эмерсонов по крайней мере четыре ночи в неделю, каждый раз кормлюсь без всякой меры, и все же чувствую, что сохну. Мои мысли постоянно возвращаются к крови. Я почти не слышу того, что говорят мне Марни или Рина, из-за грохочущего барабанного боя их пульса, из-за бурления крови в их венах, из-за хлюпанья и бульканья, с которым открываются и закрываются клапаны камер их нежных сердечек.

Как-то Рина протягивает мне сложенную газету, и меня так завораживает вид прекрасных голубых потоков крови, стекающих по ее руке, извивающихся на запястье и расходящихся веером по ее поднятой ладони, что я не сразу понимаю, что она показывает мне какую-то заметку.

– Это ведь то кладбище, на которое вы ходили с детьми? – спрашивает она, вежливо отвлекая мое внимание от своих вен. – На экскурсию несколько недель назад.

Это оно. Статья в местной газете сообщает о ночном взломе и краже на том самом историческом кладбище, которое мы посетили в честь Ла Туссан. Седой добродушный мистер Райли запечатлен на фото, он стоит, скрестив руки на груди, и всем своим видом выражает суровое разочарование в людях. На заднем плане, на доске объявлений позади него я даже могу разглядеть маленькую фотографию, на которой мы с детьми позируем на фоне освещенных свечами могил.

– Да, – отвечаю я. – Бедный мистер Райли. И кому могло прийти в голову обворовать…

Прежде чем я успеваю закончить предложение, перед моим мысленным взором всплывает надгробие моего отца. Нет. Не может быть никакой связи. Странное совпадение, вот и все.

– …обворовать кладбище? – заканчиваю я свою мысль.

Тихий час в этот день, как и в другие дни, превращается в часовую ожесточенную борьбу с самыми темными и яростными порывами. В тот час, когда мое тело привыкло утолять голод, оно должно заниматься другими делами: уборкой, хождением взад-вперед, и надо запрещать себе думать о полудюжине совершенно беззащитных детей, тихо и спокойно лежащих в конце коридора. Временами образ чердака, забрызганного кровью и заваленного разорванными на части животными, мелькает в моей голове, и при мысли о том, что может случиться, у меня дух захватывает от ужаса. Я панически хочу бежать, бежать без слов и объяснений, как можно дальше, чтобы только защитить их от себя.

Даже усталость не помогает. Я просыпаюсь пару раз в неделю в грязи и крови, не способная даже рыдать от дикого отчаяния. Я забаррикадировала дверь своей спальни, забаррикадировала коридор, заднюю дверь. Но, очевидно, во сне мне вполне хватает сил и ума, чтобы разобрать построенное днем. Что я делаю по ночам, когда покидаю дом, следуя непонятному зову? Обворовываю кладбища? А что еще? И почему я возвращаюсь совершенно физически измотанной?

Кажется, будто все винтики в основании моей жизни вдруг разболтались, все веревки ослабли. Иногда ловлю себя на том, что прислушиваюсь, жду в напряжении последнего щелчка, когда последняя веревка лопнет, и я сорвусь в свободное падение.

Так проходит день за днем, приближаются праздничные каникулы, долгие и унылые, и все же есть надежда, что тогда я успею во всем разобраться, решить свои проблемы и встать на ноги. Так не может продолжаться дальше, мой голод все сильнее, и с каждым днем мне все сложнее контролировать его. Я уже сталкивалась с этим и видела, чем это заканчивается, – слишком много раз. Самообладание – такая слабая защита, а чудовище внутри, которое нужно усмирить, так могущественно и неутомимо. Есть ли надежда на то, что я справлюсь с этим, или все чудовища в конечном итоге должны быть упрятаны глубоко в лабиринты, где могут бушевать и пировать в неистовстве, подальше от невинных жертв? Неужели я, как минотавр, только обманывала себя, надеясь, что смогу вернуться из изгнания?

Дважды на одной неделе и трижды на следующей Кэтрин звонит и спрашивает, смогу ли я посидеть вечером с Лео. Иногда это еженедельный сеанс терапии, иногда визиты к врачу или физиотерапия для спины. Дважды она звонит, говоря, что у них с Дэйвом только что была неприятная ссора и Дэйв ушел, оставив ее одну с Лео, – не могла бы я зайти?

Меня должно это раздражать, но я благодарна. Я предпочитаю вечера с Лео одиночеству. Я боюсь своего дома, боюсь темноты и тишины, еще больше боюсь того оглушительного взрыва звуков, который заставляет меня носиться вверх и вниз по лестнице и по темным коридорам в поисках места, откуда завывает дьявольская сигнализация, включившаяся по необъяснимой команде и так же беспричинно замолкающая, – а потом на меня снова лавиной обрушивается тишина и погребает под собой. Не знаю, что бы со мной стало без этих вечеров у