Бог безвременья - Жаклин Холланд

На этот раз громкий собачий лай раздается с другой стороны соседского дома. Мы с Кэтрин поворачиваемся на звук и видим проклятую немецкую овчарку, которую выгуливает на поводке толстоватый седой пожилой мужчина. Собака лает и натягивает поводок. Кэтрин по-соседски машет мужчине.

– Добрый вечер! – кричит она.

Мужчина кивает и натягивает поводок – не будь здесь хозяина и поводка, собака непременно бы бросилась на нас и жестоко растерзала.

– Ужасная собака, – тихо говорит Кэтрин, умудряясь улыбаться проходящему мимо мужчине с продолжающей лаять собакой. – Когда мы приезжали смотреть дом, он ее не выпускал, иначе не факт, что мы бы решились здесь поселиться.

– Она действительно кажется немного нервной, – говорю я. Я рада, когда собака с мужчиной исчезают в соседнем гараже.

– В любом случае большое спасибо за предложение, – говорит Кэтрин и улыбается мне.

Я уже забыла, что предлагала, но она напоминает:

– Буду иметь в виду, если у нас возникнут проблемы с поиском няни.

XXVII

Я продолжала жить без Пауля так же, как жила с ним. В каком-то смысле я стала Паулем, увлеченным своим делом одиноким художником: каждый день в одних и тех же грязных штанах работала топором или искала на земле особые камни. Но между нами была разница: у меня не было ни спокойствия Пауля, ни его непоколебимой веры в доброту своего бога, в красоту божественного творения и светлых духов, населяющих небеса. Я не могла смириться с тем, что он умер. Мне все казалось, что я вот-вот увижу, как по ту сторону костра, вытянувшись и опершись на локоть, он подбрасывает ветки в огонь. Ждала, что вот-вот почувствую его руку на своем затылке, и во сне мои руки беспокойно искали его.

Скучать по нему было мучительно. Я стала злой и раздражительной. Стала небрежной, и сама от этого страдала. Однажды я рубила дрова, топор соскочил и рассек мне большой палец вдоль почти пополам. Я осталась сидеть на том же месте, то смеясь, то рыдая и крича, опустошая легкие в небо и орошая землю кровью, и только когда, в бешенстве пнув свое жилище и опрокинув деревянную подставку, на которой стоял котелок с водой, залила и затушила огонь, только тогда достаточно успокоилась, перестала выть и перевязала рану.

В такие моменты я вспоминала Эру и то, как он пытался покалечиться, и со страхом чувствовала, что теперь понимаю его. Терзать себя, перестать уклоняться и сопротивляться боли означало отнять всю силу у тех, кто причиняет тебе боль. Эти монахи – этот мир – не могли сделать ничего такого, чего бы ты сам не был рад совершить над собой. Я знала, что это своего рода болезнь, но чувствовала, что проваливаюсь в нее, и вместо этого пыталась стать бесчувственной. Я сосредоточилась на том, чтобы освободить себя от всех мыслей, всех забот, всех воспоминаний. Выбросила из головы Пауля, Вано, Пироску, отца. Перестала думать о них. От меня осталась лишь пара глаз. Я устремляла свой взор на то, что находилось передо мной, а затем воспроизводила это красками с максимальной точностью, на которую была способна, и, занимаясь этим, могла ничего не чувствовать и не думать, что приносило облегчение.

Ночью я дерзко ждала в тишине Чернобога, этого бога-разбойника с большой дороги. Ждала, что вокруг начнет падать пепел, принюхивалась к запаху дыма без огня, но чувствовала только лесные запахи: сосновую и древесную гниль и сладкий аромат прострел-травы и примулы. Бог безвременья слишком хорошо знал свое дело, чтобы его можно было одурачить: зачем ему тратить на меня время теперь. У меня не осталось ничего ценного, что он мог бы забрать, ничего, что стоило бы бросить в пучину безвременья.

Когда и как долго я блуждала в одиночестве по горам? Я не раз спрашивала себя об этом, пыталась восстановить временную шкалу, синхронизировать события моей жизни с событиями в мире, но это не так легко. Пироска не считала дни. Она знала то, что имело для нее значение: времена года, приливы и отливы, фазы луны, перелеты птиц и круговорот созвездий. Однажды Пауль сказал мне, что девятнадцатый век почти закончился и что теперь существуют какие-то нити, которые тянутся через океан и позволяют президенту Соединенных Штатов Америки мгновенно отправить сообщение королеве Англии. Изобретение, о котором он говорил, было для меня совершенно непонятно, и я почти забыла, что годы измеряются в числах.

После Пауля я снова потеряла счет времени или, можно сказать, веру в него. Зачем обращать годы в числа? Зачем резать, как буханку хлеба, и считать то, что не имеет конца? Может быть, тогда я и понимала истину, а потом вернулась к общепринятому заблуждению часов, минут, секунд, прошлого, настоящего, будущего.

Один случай, незначительный и странный, связал, как палатка привязана к кольям, бесформенную субстанцию моей жизни с более крупной структурой истории. Однажды я сидела высоко на лесистом склоне горы, спокойно рисуя ее вершину, и вдруг услышала неестественный жужжащий звук. Я посмотрела вверх, прикрыв глаза от солнца, и увидела, что в небе надо мной что-то летит. Это было похоже на черную металлическую стрекозу с глупо трясущимися непропорциональными крыльями, за которыми покачивался длинный тонкий хвост. Это был самолет, но в то время я не могла даже представить что-то подобное и не знала таких слов.

Я оставила свои вещи и побежала за самолетом среди деревьев, взбираясь все выше, чтобы удержать причудливый объект в поле зрения. Я разглядела круглые очертания голов – внутри этой штуковины, размером с металлическую ванну, удивительным образом державшейся в воздухе, находились люди.

Выбравшись из-за деревьев на высокий засушливый склон прямо под вершиной, я завороженно наблюдала, как самолет мчался вперед по небу. Только когда он улетел далеко и превратился в маленький черный крестик, мой взгляд упал на широкую долину, которая лежала внизу. Передо мной раскинулась, быть может, на сотню миль изрытая и тлеющая земля, в порезах и заплатах, как будто по ней прошелся со скальпелем и иглой небрежный хирург, а из длинного уродливого рубца, тянувшегося прямой линией до самого горизонта, струились бесчисленные ядовитые желтые клубы дыма.

Это был восточный фронт войны, настолько масштабной, тщательно спланированной и механизированной, что я и представить себе не могла. Первая мировая война, «Великая война» – позже я научилась называть ее так, как будто в ней было что-то от величия и