Бог безвременья - Жаклин Холланд

– На случай, если вход в музей платный, – говорит она.

– Лео, надень пальто, – одновременно говорим мы с Кэтрин.

Примерно через час мы с Лео уже прогуливаемся по тихим коридорам музея. В музее Нойбергера всегда достаточно спокойно, но сегодня, возможно, из-за праздника, здесь особенно тихо.

Здание представляет собой невысокое серое строение из бетона, окруженное тонкими голыми тополями. Никогда не пойму, почему американцы так упорно помещают прекрасные произведения искусства в столь вызывающе скучные здания, остается лишь радоваться, что модернизм появился во Франции только после того, как тамошний архитектурный стиль уже прочно утвердился и был законодательно закреплен.

На нашем пути развевается на ветру баннер, рекламирующий временную выставку «Художники и их неизвестные братья и сестры». Мы входим в музей и направляемся в гардероб.

– Знаешь, Лео, – говорю я ему, – это не совсем справедливо, но ты ребенок, и люди, которые работают здесь, могут испугаться, что ты что-нибудь заденешь или сломаешь, поэтому, когда мы будем ходить по галереям, нам лучше держать руки за спиной, вот так.

Я поворачиваюсь, показывая ему свои руки, скрещенные на пояснице. Он повторяет за мной.

– Смотрители галереи при взгляде на тебя подумают: боже мой, какой по-взрослому благовоспитанный мальчик, что, конечно же, чистейшая правда.

И вот мы идем, вышагивая, как странные птицы, по галереям, скрестив руки за спиной.

– Поход в музей – это как поиск сокровищ, – говорю я ему, когда мы входим в первую галерею, перед входом в которую написано: «Американская живопись 1750–1900-х годов». – Мы переходим из зала в зал и выискиваем самые красивые сокровища. Какая картина здесь нравится тебе больше всего?

– Эта!

Смотрительница, чернокожая женщина в форменном бордовом пиджаке, улыбается восторгу Лео со своего поста рядом с картиной Уинслоу Хомера.

Его внимание привлекло блюдо с двумя красивыми сияющими рыбками Уильяма Меррита Чейза. Рыба на первом плане бледно-кремового люминесцентного цвета свечного воска. Та, что подальше, серебристо-серая, с чешуей, мерцающей, как солнечный свет над океаном.

– Уильям Меррит Чейз, – одобрительно говорю я, – прекрасный выбор. Я всегда считала, что его так и недооценили. Что тебе нравится в этой картине?

– Похоже на настоящую рыбу!

– Очень проницательно.

Какое-то время мы молча изучаем картину.

– Про какую цацу?

Сзади нас слышится фырканье смотрительницы.

– Проницательно. Проницательный – значит наблюдательный, тот, кто подмечает все самое важное. По мне, это одно из лучших человеческих качеств.

Мы продолжаем ходить из зала в зал в поисках сокровищ. В галерее голландских натюрмортов Лео выбирает картину с охотничьими собаками и еще одну с фруктами: истекающие соком персики, апельсины с яркой бугристой кожурой, крупные темные и светящиеся изнутри зеленые виноградины, высыпающиеся из поблескивающей стеклянной чаши.

– А теперь краткий урок живописи для моего молодого художника, – говорю я, останавливаясь у натюрморта с фруктами. – Посмотри на эту картину. Невероятно, не правда ли?

Лео с воодушевлением кивает.

– Рисунок идеален, перспектива, пропорции – все безупречно, но знаешь, что делает ее настоящим шедевром?

– Что?

– Диапазон света и тени. Самые темные точки очень темные, а самые светлые – очень светлые. Взгляни на эти гроздья – такие черные, что их едва видно, и тени под чашей и вокруг нее – очень темные, как глубокая бездна. А потом взгляни на этот отблеск света на краю чаши, на одну-единственную точку самого яркого чистейшего белого цвета, который только можно представить. И именно контраст между ними, разница, делает эту картину такой прекрасной. Кроме того, видно, что на картине гораздо больше тени, чем света, но тень лишь подчеркивает свет, и в некотором смысле усиливает его. Кажется, что наши глаза жаждут этого света.

Я на мгновение останавливаюсь, изучая картину, пораженная неимоверной глубиной и мастерством.

– Это важно знать художнику, в том числе и тебе. Ты понимаешь, Лео, о чем я говорю?

– Кажется, да, – отвечает Лео, как бы недоверчиво разглядывая картину, – но не совсем.

Я смеюсь.

– Возможно, я плохо объяснила. Нужно сделать темные области как можно темнее, а свет – как можно ярче. Если картина совсем темная, или совсем светлая, или непонятно какая, это будет… муэ, скучно. Понимаешь?

– О да, понимаю, – говорит он, а затем, изображая движение в замедленной съемке, идет к другой картине.

– Ка-а-ак э-эта-а? – спрашивает он, его речь теперь также замедляется. – Она что-то вроде того, что вы сказали, непонятно какая и муэ.

И наклоняется вперед, безвольно свесив руки на слове «муэ».

Лео безбожно кривляется, но он прав. Картина перед ним слишком равномерно светлая, бледный виноград и персики на фоне желтой стены – редкая для голландцев ошибка. Отсутствие тени делает картину безликой и незапоминающейся.

– Ты умный мальчик. Мне кажется, ты все понял.

Мы подходим к залу с временной выставкой. Лео так ослеплен «Пшеничным полем с кипарисом», что резво подбегает к картине, и смотритель галереи, на этот раз солидный седовласый джентльмен, прочищает горло и бросает на меня суровый взгляд.

– Не беги, Лео. Не надо бегать, дорогой.

Я подхожу к нему и смотрю на картину Ван Гога.

– Эта картина мне нравится больше всего.

– Mon petit artiste [58], у тебя отличный вкус. Это картина Винсента Ван Гога, одного из величайших художников в мире. Скажи, что тебе в ней нравится?

– Не знаю, – пожимает плечами. – Мне она просто нравится.

– Причина не хуже любой другой.

– Облака крутятся-вертятся.

Он крутит руками перед собой, показывая, как он это видит.

– Да, мне это тоже нравится.

Рядом с картиной в стеклянной витрине среди набросков, писем и журнальных страниц, исписанных элегантными каракулями Ван Гога, выставлены рядом две фотографии. Это старые черно-белые портреты двух подростков с густыми волнистыми волосами, выступающими бровями и угрюмыми ртами. Винсент и его старший брат Тео.

– Смотри, Лео, вот фотография Винсента Ван Гога, художника, написавшего эту картину.

Лео тоже подходит к витрине, и я указываю на фотографию слева.

– А это кто? – спрашивает он, указывая на фотографию справа.

– Это старший брат Винсента Ван Гога, Тео.

– Его брат?

– Да, его брат.

– У Бинсима Ванго был брат?

– У Винсента Ван Гога. Да, у него был брат. Вот он.

– А брат Винсима Ван Гога умер?

Я смотрю на него.

– Ну, да. В конце концов он умер. Они оба умерли. Они оба жили и умерли до твоего рождения.

– В машине?

– Что?

– Его брат умер в машине?

– Нет. Не думаю, что он умер в машине. Почему ты об этом спрашиваешь?

Он пожимает плечами. Я опускаюсь на одно колено, чтобы стать с ним вровень, и продолжаю смотреть на фотографию под стеклом, пытаясь вести себя