Бог безвременья - Жаклин Холланд

– Ах, как вкусно пахнет, – воскликнул он. Я развела костер и поджарила для него мясо. – Я очень проголодался.

– Тебя долго не было, – сказала я.

– Ты волновалась? Извини, – он начал раскладывать и разбирать вещи. – Пришлось задержаться, чтобы продать картины. Но у меня все получилось как нельзя лучше. Одной твоей картины с березой хватило бы на то, чтобы купить снегоступы. Надеюсь, ты будешь рада этой обновке.

Он обошел костер и протянул купленные для меня вещи.

– Шерстяной свитер. Вот, надевай его прямо сейчас.

Он наклонился ко мне, держа в руках шерстяную одежду, и тогда в свете костра разглядел кровавую рану на моей руке и разорванную рубашку.

Он испугался, побросал вещи на землю и опустился передо мной на колени, взяв мое лицо в свои руки.

– Что с тобой случилось? – встревоженно закричал он. – Что случилось?

Я повернулась и посмотрела в темноту позади меня. Он проследил за моим взглядом и, увидев выпотрошенную и ободранную пятифутовую рысь, лежавшую на траве, содрогнулся, а затем в ужасе посмотрел на меня.

– Это животное напало на тебя?

Я кивнула.

Он взял мою голову в свои руки и повернул мое лицо к свету костра, осматривая раны.

– Все? Ты больше нигде не ранена?

Я показала ему кровавую прореху сбоку на рубашке и глубокую вмятину под ней.

– Бедняжка! – восклицал он снова и снова.

– Со мной все хорошо, – сказала я, – ничего страшного не случилось. Могло быть и хуже, а раны скоро заживут.

– Нет, нет. Это ужасно. Я не должен был оставлять тебя одну.

Я взглянула на него, слегка улыбнувшись, и он снова повернулся к рыси. Ее глаза остекленели, рот застыл в убийственном оскале, но череп был проломлен ударом топора, а на огне шипел кусок ее мяса, наполняя воздух ароматом. Он хлопнул ладонями по бедрам и рассмеялся.

– Что я говорю? Это мне надо молиться, чтобы ты оказалась рядом, если когда-нибудь на меня нападет такое существо.

Мы надели теплые вещи, купленные Паулем, поверх тех вещей, которые у нас уже были. Потом Пауль съел свой обед из дикой кошки, а я выскоблила шкуру животного, которая могла нам пригодиться.

Пауль сидел тихо, и когда он не знал, что я смотрю на него, на его лице появлялось мрачное и озабоченное выражение. Он волновался из-за нападения животного или мы заработали недостаточно денег на наших картинах?

– Что с тобой? – спросила я.

Он посмотрел на меня, но ничего не ответил.

– Тебя что-то тревожит, – сказала я.

– Ничего, – сказал он и бросил в огонь маленькую сосновую шишку. – Просто. Людская злоба.

– Злоба? Что ты имеешь в виду?

Он глубоко вздохнул.

– Я еврей. Понимаешь, что это значит?

– Еврей?

– Сын Авраама. Израильтянин.

– Ах да. Да.

– Как оказывается, евреем быть ужасно.

– Почему? – поинтересовалась я, хотя при его словах у меня возникли смутные воспоминания из детства в моем родном городе о дурной славе, которой почему-то пользовались евреи, но ничего конкретного на ум не приходило.

Он покачал головой и нахмурился.

– Не знаю.

– Что-то произошло? Кто-то…

Он кивнул.

– Когда я продавал наши картины, ко мне подошли какие-то мужчины. Они посмотрели на меня и спросили, как меня зовут. Я сказал. Они спросили, еврей ли я. Я ответил, что да, и они сказали мне собирать вещи. Они сказали, что в их городе никому не нужны еврейские картины.

– Что ты сделал?

Он пожал плечами.

– Я собрал вещи. Не все ли равно. Я уже успел продать почти все наши картины. Значит, кому-то еврейские картины нужны?

– Это ужасно. Почему они это сделали?

– Не знаю. Но то же самое было и дома, в Зальцбурге. Мы говорили, что нельзя быть принятым и Богом, и людьми. Те, кто познал Бога и кого познал Он, всегда гонимы. Мне всегда казалось, что мы просто так себя успокаиваем. Но теперь мне иногда кажется, что так и есть. Когда у меня начинается припадок… Поверь, я вижу Бога. Бог показывает мне мир и зовет меня. Мир полон красоты, но во всем мире нет ничего прекраснее того, что показывает мне Он. Как будто я становлюсь единым со всем, и все становится единым с Ним. И все же именно из-за этого меня стали презирать, и изгнали даже родные. Теперь мне кажется, что путь к святым местам долог и труден и что единение с Богом обходится очень дорого.

– Мне кажется, тебе повезло, – тихо проговорила я. – Твое изгнание вознаграждается восторженными видениями – единением с Богом. А как найти утешение тому, кого презирают и люди, и Бог?

Он придвинулся ближе и обнял меня.

– Знаешь, эти видения – они же не для меня одного. Просто иногда я вижу то, что вечно и истинно. Оно и сейчас здесь: весь этот мир – это нижние ветви прекрасного плодоносящего дерева, по которым струится дивная Божья слава, и сияющие существа наполняют воздух, и все радостно поют, поднимая нас, и меня, и тебя, в мир бесконечной любви.

Он тихонько засмеялся и бросил в огонь ветку.

– Раньше я не говорил об этом, зная, что меня сочтут сумасшедшим. Но потом мне стало безразлично. Люди и так уже считают меня сумасшедшим, нет смысла скрывать. Я стал рассказывать об этом всем: «Слава и любовь вокруг нас, которые мы вдыхаем с каждым вдохом, они всегда здесь, только захоти». То, что я вижу, оно и твое тоже – только захоти.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

– Но ты… ты перевернула мою теологическую систему. У меня есть мой Бог, у меня есть моя живопись, у меня есть моя любовь, у меня есть мир. Слишком много всего хорошего!

Он весело всплеснул руками.

– Я слишком мало благодарю Бога. Должно быть, я делаю что-то не так.

Я прильнула к нему, уткнувшись головой ему в шею, и его руки, пахнущие шерстью и соснами, обнимали меня. Той ночью в палатке, под нашими новыми теплыми одеялами, мы прижались друг к другу, и я целовала его, а он радостно гладил руками мое странное тело, которое, казалось, любил, несмотря на его странность. Позже, когда он уснул, я подняла голову.

– Анна, – прошептала я так тихо, что он бы не услышал меня, даже если бы не спал. – Анна, так зовут ту, кого ты любишь, Анна, которая любит тебя.

Если Пауль и услышал меня, то сквозь сон, а я провела беспокойную ночь, боясь, что другие уши могли уловить мои слова – внезапно навострившиеся волчьи уши. Как далеко может простираться слух бога? Не