Бог безвременья - Жаклин Холланд

– Кто-то из твоих знакомых умер в машине? – спрашиваю я как можно более беспечным тоном.

Боковым зрением я вижу, как он едва заметно кивает головой.

– И кто это был?

Он молчит какое-то время, и я поворачиваюсь к нему. Закусив нижнюю губу, он размышляет, а потом внезапно наклоняется ко мне, прижимает руку к моему уху и шепчет:

– Макс.

Примерно через час прогулки по тихим галереям музея Лео начинает отвлекаться, поэтому я покупаю ему бутерброд с копченым лососем и сливочным сыром в музейном кафе, мы надеваем пальто и шапки и выходим на улицу, чтобы поесть на скамейке. Прохладно и слегка ветрено, но скоро наступит зима, и станет намного холоднее.

Моя голова кружится, как облака Ван Гога. Я не знаю, что делать с тем, что сказал Лео в галерее, но не хочу давить на него. Он внезапно начинает веселиться и дурачиться, карабкается по скамейкам, балансирует на невысоком бордюре вдоль тротуара и придумывает бессмысленные шутки про «тук-тук».

– Тук-тук, – говорит он, пока я разворачиваю его бутерброд.

– Кто там?

Он оглядывается, пытаясь найти ответ.

– Музей.

Мы уже не в первый раз разыгрываем эту комедию, и я примерно знаю, чем закончится шутка, но иду ему навстречу:

– Какой музей?

– Музей-пузей! – восклицает он и заливается хохотом.

– Ах! C’est drole! Je ris si fort qu’il fait mal! [59]

Я притворяюсь, что смеюсь, и держусь за бока, словно от боли. Он спрыгивает с бордюра и начинает кашлять. Это неглубокий, легкий кашель, а не его обычный мучительный кашель с мокротой, и мне кажется, что в последнее время он чувствует себя лучше.

Когда он перестает кашлять, я хлопаю по скамейке, и он плюхается рядом. Отдаю ему бутерброд, и он принимается за еду, периодически подпрыгивая на сиденье. Никогда не видела его таким веселым и энергичным.

– Тu aimes le sandwich? [60]

– Oui, – говорит он, подпрыгивая и жуя. Он берет кусок бледно-розовой рыбы и показывает мне. – Это что?

– Ç’est saumon fumé. Копченый лосось. Тебе нравится?

– Да, – говорит он и кладет рыбу в рот.

– Тебе понравился музей?

Он энергично кивает, тараща глаза.

– Хорошо. Я очень рада. Ты составил мне прекрасную компанию для похода в музей.

– Да. Я составил прекрасную компанию, – повторяет он, и я смеюсь.

– Может быть, когда-нибудь одна из твоих картин окажется в музее, и люди со всего мира будут приезжать посмотреть на нее.

– Да! – восклицает он, подпрыгивая. – И моего брата тоже. Приедут посмотреть на моего брата.

– Твоего брата? – спрашиваю я легкомысленным тоном. – Что еще за брат?

– Макс!

– Но я думала, что Макс – это жираф?

– Ну, теперь он жираф, но раньше он был моим братом.

Я выковыриваю из его бутерброда крошечный кусочек лосося.

– Можно?

– Конечно, – отвечает он.

Я подношу лосося к носу и вдыхаю дымно-соленый запах.

– Так значит, это твой брат погиб в машине?

Он откусывает, кивает, а потом поворачивается ко мне, приложив палец к губам.

– Т-с-с! – шепчет он. – Мы об этом не говорим.

Меня охватывает болезненная тоска. Хочется плакать. Мне нужно что-то сказать. Есть что-то, что ему нужно услышать от такого ответственного и заботливого взрослого, как я, но что именно? Да, Лео, мир – это юдоль скорби, радуйся, что тебе придется провести в нем всего лет восемьдесят? Или – не жди от жизни ничего, кроме горя и боли, и ты не разочаруешься?

Циничный взгляд на жизнь – это не то, что ему нужно. Ему нужно то же, что и мне, – знать бы только самой, что мне нужно, – поэтому вместо утешений я говорю:

– Ой, прости. Я не знала.

Сквозь деревья пробиваются солнечные лучи, колеблясь в такт движениям голых качающихся ветвей. Несколько оставшихся листьев безрассудно пламенеют, цепляясь за ветки. Опавшие листья лежат на земле и в одинаковых лужах на мостовой, образуя на поверхности воды красочные мозаики.

Как смеет день быть таким чудесным? Разве не бестактно со стороны природы невинно настаивать на том, что мир прекрасен, когда мы с Лео говорим о его мертвом брате? Мир не прекрасен. И в нем нет никакой невинности. Это бесконечно крутящийся водоворот боли, где самые беззащитные страдают больше всех. Как это мерзко. Меня охватывает знакомое чувство отвращения. Я так здесь устала, я не хочу больше здесь жить.

– Можно тебя обнять, Лео? – спрашиваю я.

Лео кивает, и я обнимаю его, касаясь подбородком его головы. Он прижимается ко мне, продолжая жевать кусочек бутерброда, и издает глубокий довольный вздох.

– Я люблю тебя, – говорит он, склонив голову мне на плечо. Его слова застают меня врасплох, наполняя смешанными чувствами – счастьем, печалью, тревогой, – не знаю, чем именно.

– Ты такой милый, Лео, – говорю я, приглаживая пальцами выбившуюся прядь его волос. – Я… я тоже тебя люблю.

А потом на меня снова наваливается тот ужас, то же странное отчаяние, что и тогда, когда я держала на руках младшую сестренку Октавио, – какой-то глубокий, неописуемый страх.

Мы возвращаемся домой к Лео в первых синих отблесках заката. Соседская собака снова бросается к забору и заходится в неистовом лае. Это пугает Лео, и он прижимается ко мне. Бежевый «сааб» Кэтрин стоит у подъезда, а серебристой машины Дэйва нет. Свет не горит. Я стучу и, не дождавшись ответа, отпираю дверь запасным ключом. За раздвижными стеклянными дверями высокие тонкие березы на заднем дворе призрачно мерцают в угасающих сумерках.

Сумочка и ключи Кэтрин лежат на кухонном столе, но где она сама?

Я не знаю, что делать. Иду с Лео в его комнату, чтобы он показал мне рисунки. В его комнате тоже немного мебели. Кровать застелена бельем с динозаврами, хотя я никогда не слышала, чтобы Лео проявлял хоть малейший интерес к динозаврам, небольшой книжный шкаф с четырьмя или пятью книгами и низкий столик у окна, на котором разложены художественные принадлежности Лео. В углу стоят друг на дружке картонные коробки.

– Лео, сколько вы живете в этом доме?

– Не знаю, – отвечает он, отодвигая карандаши и раскраски в сторону. – Я думаю, где-то девяносто девять дней.

Я смеюсь.

– Хм, давай попробуем еще раз. Вы переехали в этот дом осенью, когда листья меняли цвет, или летом, когда было жарко, или весной?

– Думаю, это было летом.

Он вытаскивает отдельные страницы из большого альбома для рисования и раскладывает их на столе.

– Один, два, три, четыре, пять, – считает он их, тыча пальцем в каждый рисунок, – шесть, семь.