Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

в свой адрес; ночь молчала, а ветер все гнал и гнал гигантские облачные валы на запад, к морю, и Орион по-прежнему ярко светил в холодном высоком небе, проглядывая меж облаками, тени от которых быстро летели по усыпанным январским снегом холмам.

Амадей думал о своем хвастливом обещании, которое вырезал когда-то на каменном подоконнике в башне Радико: «Я одержу победу». Теперь эти слова казались ему одновременно и правдой, и ложью и были такими же вечными, как те камни, из которых сложена сама башня, одиноко высящаяся на вершине холма и равнодушная к любым завоевателям и любым поражениям.

Когда Ладислас и Дживана ездили в гости к соседям, жившим, надо сказать, довольно-таки далеко, Амадей обычно отправлялся с ними вместе. Они и сами старались как можно чаще приглашать к себе гостей, надеясь как-то развлечь его. Он замечал их робкие попытки поднять ему настроение, когда они предлагали ему какое-нибудь занятие, развлечение или просто дружескую беседу у камина, однако должным образом ответить на эту заботу не мог. Те вечера, когда приезжали гости, проходили несколько легче и быстрее. Гости не особо хотели его слушать. Они, пожалуй, побаивались его, человека столичного, знаменитого поэта, и, самое большее, желали лишь посмотреть на него, а потом поворачивались к нему спиной и затевали друг с другом бесконечные разговоры об овцах, о погоде, о соседях, о политике. Политические споры, правда, порой становились довольно жаркими, но Амадей в них не участвовал – только прислушивался с ощущением собственной беспристрастности и собственного предательства. Ладислас был стойким сторонником реформ и конституции, его поддерживал приходской священник из Колейи. Остальные, по большей части помещики и зажиточные фермеры, с ним яростно спорили, но отнюдь не из любви к нынешним властям. Дела в провинции шли неважно. Налоги тяжким бременем давили на тех, у кого не было денег в звонкой монете. Полицейские расследования и аресты стали делом обычным даже в маленьких городках. В восточных провинциях, где стремление к независимости и консерватизм были так сильны, что заслужили названия «анархизм», зрело недовольство. Так что Ладисласу и его соседям было о чем поспорить. Но Амадей молчал и все время смутно ощущал, что этим молчанием предает кого-то. Если же среди гостей не оказывалось женщин (они часто оставались дома из-за отвратительной погоды и раскисших дорог), Дживана тоже весь вечер молчала, занимаясь каким-нибудь рукоделием, подавала ужин и чай и мило улыбалась мужчинам. Она ждала ребенка и была прекрасна в своем ожидании материнства. В ее повадке прибавилось уверенности, но говорила она по-прежнему ласково, разумно, чуть застенчиво, и все же Амадей чувствовал в ней теперь некую неколебимую женскую силу. Уж она-то хорошо знала свой путь! И была счастлива. Он наблюдал за ней без зависти, уже не надеясь обрести счастье в жизни. Когда Ладислас и двое его соседей вошли в такой раж, что уже чуть ли не бросались друг на друга с кулаками, Дживана подошла к клавикордам, насмешливо и ласково улыбнулась Амадею и тихонько заиграла. Он встал с нею рядом, и она, подняв к нему лицо, весело сказала:

– Ох, до чего же они мне надоели своими вечными спорами! А впрочем, даже хорошо, что они моей игры не слышат и она им совершенно не мешает. – И она запела песенку, которую Амадей знал с детства:

Из окна моей башни

Увидал я розу красную, деву прекрасную.

Из окна моей башни

Увидал я розу красную на колючем стебле.

Кто там скачет под окном моей башни,

До заката успеть поспешая?

Кто там скачет под окном моей башни,

Гласом трубным поля оглашая?

Чей там конь рассвету навстречу летит по земле?

– Спой дальше, – попросил Амадей.

Это была прекрасная баллада о том, как Смерть уносит девушку, но Дживана улыбнулась и ответила:

– Да я плохо пою, у меня вечно дыхания не хватает.

И заиграла одну из своих любимых старинных сонатин. Когда смолкло причудливое переплетение звуков, Дживана встала, подтянула кое-где струны – в стареньком инструменте вечно требовалось подтягивать струны – и снова села, что-то тихонько наигрывая. Помолчав, она спросила Амадея:

– Ты по-прежнему собираешься в апреле уехать?

– Не знаю, – рассеянно ответил он, рассматривая рисунок на передней, потрескавшейся от старости доске клавикордов – розовый венок и ветку боярышника. – Я не хочу уезжать.

– Тогда зачем же уезжаешь?

– Потому что понимаю, что это ошибка. И я совершаю ее сознательно.

Дживана быстро сыграла гамму до-мажор в одну октаву – вверх и вниз; коротко рассыпались чистые звуки.

– Но это же глупо! Зачем ты так говоришь?

– Я знаю. Прости.

– А если ты уедешь в апреле, то еще вернешься сюда?

– Нет. Вряд ли. К чему возвращаться? Я ведь приехал сюда в поисках причины того, зачем мне понадобилось приезжать, но так ее и не нашел. Понимаешь, когда я уезжал в Красной, я точно знал, почему уезжаю и что должен делать. Писать книги, встречаться с людьми, проложить путь в жизни, встретить свою любовь, ну и так далее. Все это я сделал. Испытал все, к чему стремился. Всего достиг. И теперь для меня все кончено. Все кончено.

– В двадцать шесть лет?..

– Не думай, что я ленив, Дживана. Ты ведь почти и не видела меня за работой. Когда мне было нужно, я трудился не покладая рук. Но вся работа сделана. Я, конечно, мог бы вернуться в Красной или поехать в какой-нибудь другой город, писать статьи, зарабатывать себе на хлеб, принимать жизнь такой, какая она есть, – так поступает большинство людей, жениться и жить день за днем лет пятьдесят, если бы хотел. Все это я понимаю, но не верю в это. Я не вижу жизни впереди. Я ее уже прожил. Все остальное кажется мне бессмысленным. Ты понимаешь, о чем? Вот ты, например, представляешь себе – хоть как-то – свою будущую жизнь, верно?

– До сих пор совершенно не представляла. Только сейчас, с тех пор, как жду ребенка, стала немного представлять. Я вижу вещи… словно ребенок во сне… Летний вечер, и мы с малышом стоим вон там, под осокорем, и ждем – видимо, когда Ладис приедет домой верхом… И это такой прелестный летний вечер, но немного печальный… потому что дует ветер… – Дживана улыбнулась. – И потому что я уже стала гораздо старше.

– А я в твоих снах тоже приезжаю верхом вместе с Ладисом?

– Тебе виднее.

Они давно забыли о гостях; Дживана говорила совершенно свободно, ничуть не заботясь об условностях и приличиях. Голос