Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

– У себя.

– Что, сегодня музыки не будет? – спросил он и зачем-то подмигнул ей.

– Какая ужасная погода сегодня! – сказала она, не отвечая на его вопрос. – И ветер подул плохой.

В Полане всегда говорили о ветре как о живом существе. Дживана подняла на мужа глаза и застенчиво к нему потянулась.

– Вид у тебя усталый, детка, – с нежностью сказал он. – Ступай-ка спать.

И она послушно пошла наверх, а он остался у камина. В спальню он поднялся лишь после полуночи. Из-под двери Амадея пробивался тонкий золотой лучик света, отчетливо видимый на темном потертом ковре в коридоре; в комнате у него было тихо. Ладислас некоторое время постоял перед этой закрытой дверью в полной темноте, видя у своих ног лишь эту светлую полоску и изо всех сил стараясь сдержаться и не окликнуть брата. А по другую сторону двери Амадей сгорбился над разбросанными по письменному столу листами бумаги, мучительно подыскивая нужное слово; им владело сейчас какое-то странное, лишенное эмоций упоение. Творческий экстаз. Он наконец получил от Дживаны то, что ему было так необходимо, – нервное напряжение, порожденное тяжким, нетерпеливым и опасным желанием, которое он задушил в зародыше; именно в таком состоянии ему всегда писалось лучше всего. Как только Ладислас после ужина ушел в горы, Амадей тоже решительно встал и, оставив Дживану в гостиной, поднялся в свою комнату, злой от стыда и презрения к самому себе. Он сразу же сел за стол, намереваясь написать письмо – все равно кому, туда, в Красной, куда он должен поскорее уехать, убраться из этого дома во что бы то ни стало. Затачивая перо, он вдруг почувствовал, как в мозгу рождаются слова, эти слова движутся, останавливаются и наконец выстраиваются в нужном порядке: «Здесь, у развалин башни, конец пришел надеждам… В обители отчаяния принц… И в башне той, что на краю надежды возвышалась…» Выстроившиеся было слова то и дело разбредались в разные стороны, рисунок их все время менялся, но смысл был прежним и заполнял собою весь мир, точно гулкое эхо в горах, и Амадей, слепо ткнув наполовину заточенным пером в чернильницу, принялся писать, царапая бумагу, вычеркивая слова, сражаясь с ангелом умело, как вышедший на ринг профессиональный борец.

Четыре дня он практически не выходил из комнаты, а когда все же спускался поесть, то был в прекрасном расположении духа, хотя чрезвычайно рассеян, на вопросы отвечал невпопад и ел все, что бы перед ним ни поставили. Поев, он снова уходил к себе и садился за работу. На четвертый день, уже поздним вечером Амадей вошел к брату в кабинет – холодный закуток, где Ладислас обычно возился со счетами и прочими документами:

– Можешь мне полчаса уделить?

– Входи. Меня от этого уже тошнит!

– А что это?

– Налоговые квитанции. Я уже третий год подряд обращаюсь в Ракаву за разъяснениями, а они в ответ присылают мне все те же дурацкие бумажонки, которые получают от чиновников из Красноя. Неужели они, например, считают, что наши крестьяне станут платить этот новый налог на дома? Неужели им так хочется крови? Ну так кровь довольно скоро и прольется, если Генеральные штаты не внесут в налоговую систему соответствующих изменений!

– Господи, и здесь то же самое!..

– Все революции порождены налогами. Для того чтобы это узнать, не нужно ездить в столицу, – с усмешкой заметил Ладислас, подшучивая то ли над братом, то ли над самим собой. – А что это ты мне принес?

– Хочешь послушать?

Ладислас поудобнее устроился за письменным столом, и Амадей прочел ему свою новую поэму, стоя, звонким, даже резковатым голосом, который не становился глуше и мягче даже в самых лирических местах. В этих стихах воплотилась, кажется, вся плавность, нежность и удивительная мелодичность его поэзии, но даже и намека на эти качества не было в его голосе и манере чтения. То была некая фантазия, некий сон о разрушенном замке, где перед героем возникают мрачные и отрывистые образы, как бы порожденные окружающей его тьмой и затем вместе с нею исчезающие, неясные, тревожные, неожиданные.

Когда Амадей умолк, в кабинете некоторое время стояла звенящая тишина; потом Ладислас каким-то странным жестом выставил перед собой пустые ладони и, глядя на них поочередно, прошептал с улыбкой:

– Вот видишь, ты все можешь.

– Нет, это не я. Это оно, то место, Радико! Если только у меня получилось…

Ладислас вскинул на него глаза:

– Радико? В дурном сне…

– В действительности. В яви. – Теперь голос Амадея звучал значительно мягче, словно он, прочитав поэму вслух, освободился от владевших им чувств.

– Единственная дорога через холмы ведет туда, и попасть туда иначе нельзя – как во сне, когда ты не выбираешь, когда выбора нет и не может быть… Это страшно, Амадей, – неуверенно и мрачно сказал Ладислас, и Амадей торжествующе улыбнулся, принимая это как похвалу, как констатацию одержанной им победы.

– Ты всегда был моим лучшим читателем, Ладис!

Он сел, и братья посмотрели друг на друга – Ладислас, темноволосый, мрачноватый, настороженный, и Амадей, как всегда тщательно одетый, с отлично подстриженными и уложенными рыжеватыми волосами, спокойный, мерно постукивая свернутой в трубку рукописью по колену.

– Разумеется, это сон, – снова заговорил он. – Это не Радико сама по себе, а просто сон об этой башне, об этом месте… некое видение… Дело в том, что несколько месяцев назад, в июле… Не знаю, сумею ли я это описать! К этому времени я практически за полгода не написал ни строчки, и однажды ночью, в июле, меня вдруг снова потянуло… в один дом, куда я часто ходил раньше. К женщине, которую… Впрочем, ты эту историю достаточно хорошо знаешь. С этой женщиной я порвал больше года назад и уже снова начал было уважать себя, работая вместе с Сорде и его командой; я был, как бы это выразиться… В общем, я вернулся к ней; и она меня приняла. Разумеется, все это ее весьма забавляло; она даже отослала прочь своего нового любовника, чтобы освободить для меня место в своей постели. Я тогда напился, плакал, и она в итоге снова меня выставила. Это было ужасно… Я всю ночь бродил по городу, кое-что, главное, я до сих пор помню… А утром вернулся домой и завалился спать. Проснулся уже вечером. В Красное июль всегда очень жаркий, и я, конечно, чувствовал себя отвратительно. Мне казалось, что так низко я никогда еще не падал. Я долго, в тупом оцепенении сидел у окна. Я целых пять лет снимаю эту квартиру исключительно из-за окна, которое выходит на тенистый парк и набережную. Прямо под моим окном