Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

я давно должен был прийти!» – думал он с восторгом. И в тот же миг, словно обернувшись к зеркалу, увидел себя – кривляющегося и хвастливого шута в доме, исполненном истинного величия. Почему он не захотел поехать сюда с Итале? Из ложного стыда. Не хотел, чтобы Итале увидел те слова, вырезанные на каменном подоконнике в башне: vincam, «я одержу победу», и в своем неведении и великодушии поверил бы этому. Ибо Итале действительно верил в победу, в дух борьбы и торжества. Он никогда не жил в разрушенной башне, на бесплодной земле. Не видел, что выбор лишь один – между иллюзией и лицемерием, – хотя такой выбор даже и делать не стоит. «Зачем я здесь?» – презрительно спросил себя Амадей, идя к лошади. Едва миновав самые крутые места, он пустил кобылу в галоп, оставляя позади свое поражение и невозвратное ощущение мира и покоя.

И без того в тот вечер он был в плохом настроении, однако оно еще ухудшилось, когда он увидел, с каким терпением реагирует брат на его надутую физиономию, а «сестренка» (будто снова прозвучал у него в ушах голос Итале) держится как-то особенно застенчиво и осторожно. Господи, да оставили бы они его наконец в покое! Неужели они не в состоянии понять, что ему невыносимы их заинтересованность и любовь, их человеческие нужды и жертвы; что он не умеет и никогда не умел жить с людьми. Нет, ему следует первому разрубить этот узел, оставить их, уехать… Вот только куда?

– А этот твой друг мне очень понравился! – сказал Ладис через несколько дней с отъезда Итале.

Братья стояли на заднем дворе; Ладислас заказал новые петли в кузне Колейи и попросил Амадея помочь ему перевесить ворота. С воротами они только что покончили, и Ладис проверял, хорошо ли работает стальной засов, низко склонившись к нему и, как всегда, поглощенный тем, что делает.

– Я твоих друзей представлял себе совсем не такими.

Амадей у колодца смывал с рук ржавчину – испачкался, когда они снимали старые петли.

– Друзья… – презрительно протянул он. – Итале – единственный настоящий человек, которого я там встретил за последние десять лет и о котором не раз уже вспоминал после его отъезда.

– Ты думаешь здесь остаться?

– Наверное.

– И я, и Дживана ничуть не против, – сказал старший брат. – Это твой дом. Но сколько тебе сейчас? Двадцать шесть, скоро двадцать семь. По-моему, это не самое подходящее место для такого молодого человека, если только ты не собираешься вместе со мной погрузиться в сельскохозяйственные заботы. А больше здесь и заняться-то нечем.

– Ну, тебе, похоже, занятий вполне хватает.

– Я люблю землю. И у меня есть жена. И я готов был проехать сто километров в один конец, чтобы только ее увидеть, когда за ней ухаживал. Тебе-то ведь нужно гораздо больше. Неужели ты станешь торговать рожью и овцами? И пожертвуешь ради этого своей работой?

– Работой? У меня ее больше нет. Я уже сделал все, что мог.

Ладислас, оторвавшись наконец от засова, выпрямился и посмотрел на него.

– Ты что, хочешь сказать, что уже написал все свои книги? И больше не желаешь знаться с литературой? – спросил он.

– Это литература не желает знаться со мной! Все кончено. Я выжат как лимон и выброшен на помойку.

Ладислас, спокойно глядя брату прямо в глаза, уверенно заявил:

– Это твое призвание, а такими вещами не бросаются.

– Я говорю тебе, что кончился как писатель. Литература не желает больше знаться со мной! – в отчаянии повторил Амадей.

– О господи! – презрительно воскликнул Ладислас. – Ты все такой же!

В презрительном упреке было столько понимания его характера, честной, безответной верности и готовности прощать, что Амадей утратил дар речи. Он чувствовал себя ребенком, сморозившим ужасную глупость, и вспыхнул от стыда, сжимая ручку насоса, но глаз не отвел.

В тот вечер после ужина Амадей ни разу к брату не обратился, зато с Дживаной беседовал больше обычного. Он ее смешил, смущал похвалами по поводу ее сообразительности и даже отчасти вернул молодой женщине уверенность в себе, когда, впервые за все то время, что провел дома, стал описывать свою жизнь в Красное, своих знакомых из светских и литературных кругов, различных актеров и политиков. Для Дживаны эти рассказы были настоящей «Тысячей и одной ночью». Она была очарована, потрясена, восхищена, она требовала подробностей, уточнения обстоятельств, глаза ее потемнели и светились, а под конец она сказала:

– Но я этому не верю, Амадей!..

И ночью, когда Амадей уже лежал в постели, в ушах его все еще звучало это ее «Но я этому не верю, Амадей!..»; он видел ее сильные, но еще по-детски пухлые руки, сплетенные под обтянутой темным корсажем грудью, и даже выругался в полный голос, проклиная себя и желая одного: изгнать из памяти звуки ее голоса и ее милый образ. Он долго ворочался с боку на бок и в конце концов сел и зажег свечу. А его старший брат тоже лежал в это время в постели рядом со своей крепко спящей женой и тоже не спал, вспоминая ее неуверенно-восторженное восклицание: «Но я этому не верю, Амадей!..» – в гневе сжимая кулаки и стараясь подавить приступ ревности и дикое чувство собственной вины.

Еще три вечера прошли так же. После ужина Амадей и Дживана беседовали, смеялись, играли на клавикордах; Дживана пела или подшучивала над Амадеем, одновременно восхищаясь теми экспромтами, которые он исполнял для нее. Она совсем освоилась и поддразнивала Амадея так, как никогда не поддразнивала Ладисласа. Она обращалась к нему повелительным тоном, подражая тем великосветским дамам из Красноя, которых он ей с таким юмором описывал; она явно флиртовала с ним. Она была очарована его рассказами о театре и задавала ему бесконечные вопросы о сцене, о пьесах, об актерах и актрисах, женщинах, чья жизнь во всех отношениях была противоположна той, какую вела она: где они живут? сколько им платят? как они тратят свои деньги? бывают ли у них дети? И так далее без умолку. Она заставляла Амадея подробнейшим образом отвечать на ее вопросы, и тот, посмеиваясь, ей подчинялся. А Ладислас молча сидел у камина.

На четвертый вечер Ладислас сразу после ужина ушел из дому. Он поднялся по горной тропе на пастбище и довольно долго сидел там со своими пастухами у костра, такой же молчаливый и насупленный, каким был и дома у камина. Однако, вернувшись домой, он обнаружил, что в гостиной тихо, а жена в одиночестве что-то шьет у огня и выглядит очень усталой и немного испуганной.

– А где же Амадей? – спросил Ладислас каким-то неестественно бодрым