Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

Уже на пути домой он заметил, обращаясь к Итале:

– Как все-таки это странно – вернуться после стольких лет. Словно приехал в чужую страну, совершенно чужую, и вдруг обнаруживаешь, что прекрасно говоришь на здешнем языке…

В тот вечер после ужина они вчетвером сидели у камина и беседовали. Жена Ладисласа постепенно освоилась с гостями и, когда Амадей что-то сказал об уже сданной в типографию своей новой книге, спросила негромко:

– А вы ее с собой не привезли?

– Только черновик. Рукопись сейчас у Рочоя в издательстве; он обещал, что к началу двадцать восьмого года книга выйдет.

– Дживана ведь только о тебе и говорила все время, – заметил Ладислас, с улыбкой глядя на Амадея. – Очень ей было интересно, как выглядит младший из братьев Эстенскар.

– Ну вот, это я и есть, и я очень рад, что меня хоть кто-то ждал. И что впервые моя отвратительная репутация никому не вредит.

– Амадей просто устал от славы, – сказал Итале. – Но я надеюсь, скоро ему надоест быть от нее усталым. К тому же он всегда довольно презрительно относился к собственным творениям; чем лучше у него получилась книга, тем больше он ее презирает! Та, что вот-вот должна выйти, по-моему, просто прекрасна, судя по тому, как пренебрежительно он о ней отзывается.

– Это роман? – заинтересовалась Дживана. – А как он называется? Не могли бы вы немного рассказать о нем?

– Он называется «Дживан Фоген»; это имя главного героя. – Амадей проявлял удивительное терпение и явно старался ничем не смутить свою юную невестку. – В общем, роман получился довольно мрачный. И по-моему, не слишком удался.

– Вот видите? – воскликнул Итале. – Никто романа еще не читал, но автор уже сообщил всем, что роман этот никуда не годится!

– Ну, не то чтобы он совсем никуда не годился, – возразил Амадей. – Если бы это было так, я бы его вообще печатать не стал.

Ладислас усмехнулся; ему то ли нравилось, что Итале поддразнивает его брата, то ли хотелось действительно «завести» Амадея.

– Ну да, с твоей точки зрения, обычная посредственность, – нашелся Итале.

– Вот именно. Он должен был быть совсем иным. И он действительно не так хорош, как роман Карантая. А жаль.

– Вы имеете в виду «Молодого Лийве»? – спросила Дживана робко. Глаза у нее стали очень большими и потемнели от волнения; стиснутые руки скромно лежали на коленях.

– Вот вам «молодой Лийве», так сказать, лично. – Амадей указал на Итале, которому, в свою очередь, пришлось покраснеть.

– Какие глупости ты говоришь, Амадей! – громко возразил он. – Карантай начал писать свой роман задолго до того, как познакомился со мной… И, кроме того, у нас с Лийве нет абсолютно ничего общего…

– Наш дорогой Сорде тоже устал от славы, – усмехнулся Амадей.

– У Сорде ранено самолюбие, а потому он и не в состоянии ничего умного придумать тебе в ответ, – парировал Итале. – А не пианино ли это прячется там, в углу?

Это оказались маленькие клавикорды с потрескавшимся лаком, и Дживана по просьбе присутствующих сыграла несколько обычных салонных пьесок прошлого века. Пока она играла, Ладислас, точно защищая свою юную жену, стоял с нею рядом и переворачивал ноты. Потом они вместе спели шотландскую песенку о любви (как это называлось в пожелтелом сборнике), и голоса их, выводя прихотливую мелодию, звучали сдержанно и чисто. Они, конечно же, пели эту песенку и раньше, подумал Итале, когда оставались вдвоем в своем уединенном жилище. Пели просто так, для собственного удовольствия. Но так и должно быть, думал Итале, как же им удалось отыскать эту простоту? И мгновение в мирной гостиной под звуки музыки и треск очага ему казалось, что жизнь вообще бесконечно проста, если смотреть в нее без страха, что, когда хочется пить, нужно лишь приглядеться – и увидишь совсем рядом, какой бы сухой ни была земля, глубокий колодец, полный чистой, прозрачной воды…

Но здесь из-под земли бил не его источник, да и земля была не его.

В Эстене Итале прожил неделю. Он ходил по полям и пастбищам с Ладисласом, ездил с Амадеем охотиться в лес, а по вечерам беседовал с обоими братьями и Дживаной. Он чувствовал себя здесь как бы наполовину дома, потому что его окружал привычный быт сельской усадьбы, и наполовину в гостях, поскольку был чужд скромной молчаливой жизни здешних обитателей, их тяжкому труду, Амадей все чаще отмалчивался, говорил очень редко, отрывисто, а порой и невпопад, точно с огромным трудом отрываясь от каких-то своих глубинных мыслей. В последний день Итале предложил ему поехать верхом к разрушенной крепости, к Радико.

– Нет, – отрезал Амадей, но, осознав, видно, как грубо и странно прозвучал его отказ, все же ворчливо пояснил: – Ничего интересного там нет. И мне бы… Видишь ли, я хотел бы съездить туда один. Ты уж меня прости. – Лицо у него вдруг стало отчего-то сердитым и каким-то ожесточенным; глаза выдавали душевное страдание.

Господи, подумал Итале, до чего же все в жизни трудно ему дается! Он ничего не умеет воспринимать легко. Даже искреннее восхищение Итале, даже его нетребовательная дружба странным образом причиняли Амадею боль. Как и всякая любовь вообще. «Веревки обжигают мне руки», – говорил паромщик на ледяной реке в первом романе Эстенскара.

– Остался бы еще, хоть ненадолго, – попросил Амадей уже поздним вечером, когда Ладислас и Дживана ушли спать, а они с Итале еще сидели у камина.

– Я обещал. Меня там Изабер ждет.

– Ракава, лживый город… – промолвил задумчиво Амадей, глядя в огонь. – Не следовало бы тебе туда ехать, Итале! Только те, кто на востоке родился, могут его понять.

– Тогда поедем вместе. Поможешь мне со статьями, а?

Но Амадей только головой мотнул.

А на следующий день, стоя возле маленькой запыленной кареты, которая должна была отвезти Итале в Ракаву, он сказал:

– Когда увидишь зимой Карантая, скажи ему… – И довольно долго молчал. Потом пожал плечами, отвел наконец взгляд от пыльной и крутой деревенской улочки и закончил неожиданно: – Ладно, не важно.

Возница уже вскарабкался на козлы. Итале пора было ехать.

– Не задерживайся здесь, Амадей. Лучше поскорей возвращайся в Красной, к друзьям, – сказал Итале, протягивая руку и ласково касаясь плеча друга. Он бы, конечно, обнял его на прощанье, но Амадей отшатнулся и быстро проговорил:

– Хорошо. А теперь прощай. Приятного тебе путешествия.

И, более не взглянув на Итале, повернулся и пошел прочь. Тот некоторое время постоял в полном замешательстве, потом занял свое место, и карета тронулась, позванивая и поскрипывая на ходу. Итале оглянулся и в облаке пыли, поднятой лошадьми, увидел, что Амадей уже вскочил на спину гнедого