Река Великая - Максим Николаевич Николаев

дежурить свой сотрудник. Опергруппу в составе трех офицеров решили разместить под люксом в двуспальном номере, из которого под предлогом срочного ремонта отопления накануне выселили австралийского зоолога.

— А Мордвин?

— Ну, по нему показания ОБЭП получит уже от англичанина, да и подручному будет что добавить.

— Что за объект, мы до сих пор не знаем?

— Точно — нет, но говорят, что иконы из нашего музея. Комиссия недавно нашла подмены на экспозиции. Тридцать три штуки из самых ценных. Пока не афишировали. Специально. Подозревают реставратора, который с музеем сотрудничает. У англичанина и компаньонки огнестрела нет, но у Мордвина с собой может быть что угодно, — добавляет Сверчков. — И кто угодно.

— Вряд ли он на такую сделку своих алкашей потащит.

— Увидим, — отвечает начальник.

Айрат Магомедович Расулов сидит за столом перед ним в расстегнутом пальто и вертит в руках кепку. Он уже собирался домой, когда шеф поймал его в коридоре. Кроме него, на позднем совещании в кабинете присутствуют Копьев и Сабанеев.

— Я не думаю, что это иконы.

Трое офицеров полиции вопросительно глядят на Ивана.

Тот начинает с рассказа о заявлении покойного рыбака Евстафьева, а потом переходит к истории, услышанной им от диакона Макария в лесной обители, к которой прибавляет несколько устных ссылок на труды профессора Полянского.

Когда Иван замолчал, Расулов с начальником отдела переглянулись между собой и вдвоем уставились на Копьева. Лицо последнего ничего не выражало.

— Динамика снижается, — первым осторожно заметил начальник Сверчков. — Ученые говорили, что с наступлением холодов ящерицы потеряют активность. Так и есть. За неделю у нас только пять подтвержденных случаев.

— Еще Иванов, участковый из Тямши, — подсказал Расулов.

— Там мутно всё. Старушка эта из Капустина сначала сказала, что он заходил к ней в избу, а потом стала говорить, что не заходил, и она только слышала крики с берега. И на хрена он вообще к реке поперся? Костей не нашли ни на берегу, ни в деревне.

— Вы хотите сказать, что это бабулька его у себя в избе порешила, расчленила и по фрагментам закопала в огороде?

— Не хочу, конечно, Айрат. Но кроме Иванова, она могла заметить еще кого-то, и теперь боится рассказывать. Ты знаешь, у него врагов хватало: на широкую ногу на своем участке жил.

— Бабулька так и не поехала в эвакуацию?

— Не поехала, — подтвердил начальник. — Старики — народ упрямый, почти в каждой деревне в полосе отчуждения один-двое остаются. В городе похожая ситуация.

— Полоса отчуждения не поможет, — снова вступил в разговор Сабанеев. — В Псковской второй летописи сказано…

— Ваня! Об этом и речи быть не может! Без заявления от их директора никакую статую мы в этот сраный рыбхоз не повезем!

— Нет, так нет, — ответил Иван пересохшим ртом и перевел взгляд на окно, через которое в полицейский кабинет глядел мрак ноябрьского вечера, разрезанный на полоски открытыми жалюзи.

* * *

Отхлебнув квасу, ветхий Велибор Лешич поставил на стол глиняную кружку. Через прозрачную седину у старца просвечивал череп, из-за покрывавших его коричневых крапинок похожий на яйцо исполинской чайки. Больную спину старик притиснул к теплой печи. Рядом с ним сидел его брат Доброгост и выжидающе глядел на Людмила Асича в пурпурном плаще. Новый старейшина всё молчал.

— Что? Никак, Ждан Ящера нашел? — не вытерпел старец.

— Мало того, что не нашел, так и сам потерялся вдобавок, — мрачно ответил Людмил. — Вторые сутки на связь не выходит. К его зазнобе сегодня поехал в общежитие, там он тоже не объявлялся. Зазноба рыдает. Думает, что сожрали его. В полицию собирается подавать заявление.

— Отговорил?

— Отговорил.

— Про задание не знает она? — с другого края стола забеспокоился Стоян Славич.

— Не знает или делает вид, что не знает. Нам сейчас недосуг выяснять. Дим Саныч, когда в последний раз я его живым видел, говорил, что англичанин на этой неделе в Псков приехать должен.

— Жаль, что совета у Дим Саныча больше не спросишь.

— Не спросишь, — согласился Людмил. — Придется самим отца нашего из плена христианского возвращать.

Впервые сход был у Асичей. Своей внутренностью изба с исполинской печью, сундуками, длинным трапезным столом и домоткаными занавесями и покрывалами почти повторяла избу прежнего старейшины, убитого христианами. Только кроватей вместо четырех стояло две, из которых супружеское ложе было на треть ýже, чем у Родичей. Забот Людмилу хватало и без женского пола, и он твердо решил встретить старость в одноженстве, хотя с начала осени Стоян Славич сватал ему свою томную красавицу Ладу.

— В темноте сможешь опознать татя? — спросил старик.

— Ростом мал он, почти карлик. Дим Саныч его фотографию мне показывал из группы «Верочки» «ВКонтакте». Пройдемся среди ночи по кельям, найдем его и спросим, где идола прячет. Меч к горлу приставлю. А коли это не поможет, муде дверью защемим. Не родился еще муж, который мог бы сие испытание выдержать.

— А в монастырь как попадем? Ворота на ночь закрывают, небось.

— Ждан говорил, когда звонил, что дыра есть в каменной ограде. Досками заделана, но их выломать недолго.

— А если иноки с настоятелем проснутся? Сможем одолеть?

— Будет воля — прибудет и сила, — ответил Людмил.

Стоян усмехнулся. Видать, вспомнил, от кого впервые эти слова на сходе слыхал.

Иначе, как без усмешки, в общине не вспоминали о профессоре Полянском. Хотя во многом он прав был, а на деле растерялся потому, что в христианском обычае с пеленок воспитан. Надо было время ему дать. Старый Михалап и сам потом сожалел о том, как опрометчиво поступил со своим городским единомышленником.

Людмил еще не был женат, когда Полянский приехал в селение на новеньких голубых «Жигулях» шестой модели. Высокий был муж, с горделивой осанкою и усами, убеленными сединой. Пожилой, но не ветхий. Первыми он к ним постучался, мать ему открыла и отвела к старейшине.

На общину Полянский то ли по записям из каких хранилищ вышел, то ли по подсказкам соседей. Старый Михалап за стол его усадил, квасом напоил и, когда понял, что о жизни в Ящерах знает гость больше, чем полагается чужакам, то собрался уже отправить молодого Святовита на пристань за кистенем. Но говорил профессор дюже ладно, и слово за слово переменил старейшина свое намерение.

Полянский хвалил их за трезвость: мол, русский обычай блюдут. Не знал о том, что хмельное питие в общине запретили только после крещения Руси, когда от христиан скрываться пришлось. Тогда и стали соседей презрительно пьяницами звать. А в бытность в каждой избе мед варили, потом в подполе настаивали — бывало, и по дюжине годов, чтоб крепости напиток