Река Великая - Максим Николаевич Николаев

Ярко и весело жили дети отца своего. Так же помирали. Это нынче в ночь украдкой на лодке на реку выйдут, тело бросят, и только что прощальные слова прошепчут. А в бытность для покойника лодью особую поминальную всем селом рубили без единого гвоздя. На нее умершего клали и жен рядом сажали, сверху еловыми лапами обкладывали, так что вроде костер плавучий получался. Зажигали его и пускали по течению вниз. Жены, прощаясь с селением, с лодки голосили. А общинники, все во хмелю, песнею задорной их с берега провожали.

Великий огонь жгли. А нынче крохотной лучиной вера русская тлеет во тьме иноверства. Дунешь посильней — и погаснет. Правду профессор Полянский предсказывал, что последние времена наступают.

После он к ним в Ящеры снова приехал. Потом еще. Зачастил в селение. Сначала только выслушивал, по сторонам глядел, да всё в тетрадь свою всякое научное записывал. С Михалапом во многих мнениях они сходились, и тот предложил ему в общину перебраться, женку обещал подыскать молодую вместо той, которую он в Москве бросил. Тот и соглашался вроде, но срока не называл.

На сход он долго напрашивался — и наконец напросился. У Славича как раз третий ребенок родился, и снова увечный, в бане оставили. Ученый объяснил, что потомство у них с Беляной нежизнеспособное оттого, что они друг другу двоюродные брат с сестрой не только по отцовской линии, но и по материнской, а это по науке о наследственности всё равно, что родные.

У самого Людмила и его брата Невзора мать была отцу с одной стороны младшей теткой, а с другой — двоюродной сестрой. Посчитали, и вышло, со слов профессора, что они не только друг другу, но и сами себе — родные дядья. Посмеялись всем сходом, но никто не услышал, что женок нужно из других селений брать, чтоб не выродиться.

В другой раз Полянский про восстание заговорил — и боевито так. Мол, что таятся они тысячу лет как древние христиане в катакомбах и будут таиться до тех пор, пока крестоносные их общину не разорят, как до нее разорили в Чешуино и в Яшчарке. Покончим, обещал, с исторической несправедливостью и веру истинную в прежних границах восстановим. Если не мы, дети отца своего, то кто?

У профессора в Пскове знакомства были: какие-то националисты в обкоме, журналисты, преподаватели-диссиденты. Он собственную партию хотел создать и мужей из селения звал в боевой авангард. Старики спросили, что такое авангард. Полянский объяснил. Старики снова посмеялись.

На том же сходе решили, что на новую луну профессор с остальными мужами в капище пойдет. И зря. Как увидал он, кого из темницы ведут, то глазам своим не поверил: «Это человек у вас, что ли, Господи Христе?!» Думал, небось, что курей они Ящеру жрут. Хотел сразу уйти, но ему не дали. Под утро стал домой собираться, но Михалап с молодым Святовитом под руки его взяли и в темницу отвели. Новый сход уже без профессора собрали и, пока решали, что с ученым гостем делать, тот сам со страху под пристанью помер. «Жигули» его отогнали в соседний район и в реке утопили.

Жизнь дальше по старинам пошла, покуда Михалап блюл их. А за ним главой общины стал Святовит, и горазд он был только о славной да суровой старине баять, а сам был мягкий, как сиська. Ни женок, ни сына воспитать не сумел, за это и поплатилось община.

Новый старейшина проводит подушечкой пальца по гладкой холодной глазури фибулы, которая скрепляет плащ на груди. Трехцветный рисунок на глазури изображает голову ящера. Застежка — работа их с Невзором отца Пересвета: тот в общине у них был последний мастер злата с финиптом и последний кузнец.

Мечи, которыми зарубили в 90-е годы ретивого участкового Мельниченко, сварганил тоже он. Людмил в ту ночь в Тямше вместе с другими был, но в дом не заходил: как самого младшего, его оставили сторожить у калитки. До сих пор, завернутые в полотно, клинки хранились на чердаке у Асичей, и только раз, этим летом, Людмил брал один, когда ходил беседовать к Власию в малоудский храм.

Кузня отцова уже много лет как заброшена, и железная печь, где он выпекал глазурь, заросла паутиной. Людмил жалел о том, что не успел перенять его искусства, но при жизни родителя у него другие заботы были: дурные, молодецкие. Младшему брату Невзору тоже недосуг было, с детства котов да собак калечных по округе собирал и лечил. За советами к бабке Некрасе бегал, от нее знахарем и стал.

На сход он как нарочно явился последним, хотя жил в соседней избе. Слова не сказал, сидел, всё хмурился в бороду и ни разу не пригубил квасу из своей кружки. Не по душе разговор был ему, вечному миролюбцу.

Людмил наконец не выдержал:

— У тебя, брате, есть, что другое предложить?

Лекарь угрюмо поглядел на него:

— Про мобильные ты не подумал? Что будет, коли тать закричит, а за стеной сосед-монах крики его услышит, дверь запрет и в полицию позвонит? Возьмут всех с поличным.

— Коли боишься за себя…

— Кроме себя самого, у меня еще дочка, женка и теща есть! — перебил Невзор брата-старейшину. — Как проживут они втроем, если набег на монастырь закончится не так, как ты задумал?

— А всей общине как без Ящера жить?!

— Так же, как все живут!

Оставив после себя на столе нетронутой кружку с квасом, лекарь резко поднялся и пошагал к выходу.

— Невзор!

Голос брата заставил его остановиться перед дверью, но не обернуться. Пальцы упрямо взялись за ручку.

— Про пенсию, кстати, всё рассказать забываю, — заговорил старик Славич, когда за младшим из братьев Асичей затихли шаги в сенях. — Посчитали нам с Беляной в фонде ихнем. Выходит только чуть-чуть поменьше, чем общинная доля. Да и хлопот ничтоже: лежи на печи, пузо грей, а почтальон знай деньги носи.

— А рыбу ты учесть не забыл, Стоян? Даром не будет ее. Еду в магазине с этой же пенсии покупать будешь. Асфальт, фонари на улицах… Видал, как старики в деревнях православных живут?! Ни дорог, ни света! — Людмил обернулся к печи, где пригрелись старые братья Лешичи. — Может, еще кто вместе со Стояном в пенсионеры собрался?!

Лешичи молчали.

— Да в какие пенсионеры! Мне что рассказали, то и я говорю, — испуганно забормотал Стоян. — В котором часу выдвигаемся?

— В третьем, не раньше, — с неутихшей еще сердитостью ответил Людмил. — Мечи прежде наточить надо.

— А где встанем? У монастыря?

— Можно