Техника игры в блинчики - И. А. Намор

– Вот как? – старик казался действительно удивленным. – Я был о нем худшего мнения, но… время идет и, похоже, смерть пошла ему на пользу. Кстати, сколько у меня есть времени?

– Еще десять минут, – ответил Додерер, взглянув на часы.

– Тогда оставь меня одного, сынок… Через десять минут я буду готов.

* * *

– Вы – Конрад Кертнер? Инженер из Милана? – вошедший в четвертое купе Венцель прямо с порога решил взять быка за рога.

Высокий мужчина, с породистым лицом, на котором выделялся крупный нос, и намечающимися ранними залысинами по бокам высокого лба, медленно повернул голову в сторону Де Куртиса.

– За что вы его так? – Кертнер проигнорировал обращенный к нему вопрос и задал свой, кивнув в сторону лежащего в луже крови тела рыжего карабинера. – Он был, в сущности, неплохой парень, столярничал в Риме, пока не потерял работу – от бескормицы пошел в карабинеры, а вы его… бритвой по горлу…

– Он мне мешал, – пожал плечами Де Куртис. – Мог начать стрелять… В конце концов – он мог убить вас! – спокойствие «Инженера» и неуместность его тона могли вывести из себя даже каменную статую, что уж говорить о живом человеке, только что убившем другого человека и, мягко говоря, не испытавшем при этом удовольствия.

– Это вряд ли… Впрочем, грешно было бы предъявлять претензии людям, попытавшимся тебя спасти, не так ли? И, кстати, вы ничего не хотите мне сказать?

Де Куртис вдруг заметил, что перед ним сидит совершенно другой, нежели мгновение назад, мужчина – собранный, жесткий, привыкший командовать, готовый воевать.

Такой резкий переход из одного состояния в другое оказался удивителен даже для видавшего виды итальянского социалиста, последние пять лет жившего на нелегальном положении.

«Вот это зверь… Хищник. Такой проглотит и не почешется».

– Да, то есть хочу… – сказал Де Куртис, – вам привет от Директора, товарищ Этьен.

6. Железнодорожный перегон Овада – Кампо-Лигуре. Королевство Италия. 20 января 1937 года, 10 часов 28 минут

– Смотри! Вот, кажется, и наш паровоз… – Удо Румменигге затушил сигарету о подошву армейского ботинка и сплюнул на гравий железнодорожной насыпи. Яббо не откликался, задремав, как и сидел, на расстеленном поверх большого камня носовом платке.

– Эй, проклятьем заклейменный, вставай, давай, кому говорю! Я один эту стрелку ворочать не буду, – Удо начинал закипать буквально с полуслова, причем собственного полуслова…

«Что пять лет назад, что сейчас – никакой разницы. Пошипит, поплюется кипятком и, глядишь, минут через десять – добрейший человек, – Феллер, большую часть ночи провел за рулем и действительно очень хотел спать. Но еще больше ему хотелось поддразнить заводного товарища, как когда-то в юности. – Впрочем, время ли сейчас для дружеских подначек?» – подумал он и медленно открыл глаза.

– И что мы кричим, как на митинге? Тебе-то хорошо… У тебя глаза острые – с такого расстояния поезд разглядеть. А мне недостаток остроты зрения приходится компенсировать ловкостью, – Яббо с хрустом потянулся, встал и, аккуратно свернув по сгибам, сунул носовой платок в карман.

– Ты знак на телеграфном столбе хорошо закрепил? – не унимался Удо. – Ветром от проходящего поезда не сорвет?

– От этого точно нет. Это тебе не новый фашистский электропоезд[61], который шпарит со скоростью гоночного автомобиля… – Феллер, с его выдержкой и чувством времени, мог позволить себе слегка понагнетать. – Что, Удо, хочешь покататься на фашистском электропоезде?

– Du gehst mir auf die Eier![62] Как ты мне надоел, Яббо! Столько лет тебя не видел и, поверь, с удовольствием обождал бы еще столько же… Если бы не Баст, хрен бы я стал возобновлять с тобой знакомство! На фига ты мне сдался? – невысокий и подвижный как ртуть, крепыш Румменигге буквально подпрыгивал от нетерпения.

– Не светись, Удо… Они прошли контрольную точку… Еще немного… Есть! Концевой вагон отцепили, – рука Феллера легла на плечо друга. – Еще несколько минут и…

Грохоча на стыках рельсового полотна, поезд проследовал мимо затаившихся у насыпи людей. Хвостовой вагон уже отставал на добрую сотню метров. Удачно выбранное место – небольшой подъем тормозил его движение. А тут еще и стрелка на редко используемый участок пути. Именно к ней сейчас бегом кинулись Феллер и Румменигге. Навалились, перекинули тяжелый рычаг с противовесом, убедились, что остряки[63] вышли в нужное положение и указатель перевода встал плоской стороной… Выдохнули и дружно полезли за сигаретами, когда отцепленный вагон медленно, тренькнув на стрелке, покатился в сторону от основного пути. Туда, где на дороге уже стояли два «фиата», в одном из них дремал, положив на колени «Виллар-Перозу», отличный парень из Кракова. Худой как телеграфный столб и рыжий как лис – Людвиг Бел.

7. Дорога на Геную. Королевство Италия. 20 января 1937 года, ближе к полудню

«Ну, почему так?!»

Как-то так сложилось, что итальянцы всегда казались Степану несерьезными, ленивыми и безалаберными. Сталкиваясь с ними, он иногда с искренней теплотой вспоминал испанцев с их вечным «завтра». И начинал понимать, что еще совсем недавно находился среди обязательных и дисциплинированных людей… Почти англичан, хотя и совсем не англичан… Но так ему казалось. Пока не довелось выехать на настоящую итальянскую автостраду.

«Интересно, это дуче на них так повлиял?» – Матвеев старался не думать об операции, как раз сейчас вступающей в финальную фазу. Пытался загрузить голову мыслями о чем угодно, только не о семерых мужиках из группы Шаунбурга – «Университетской сборной», как с легкой руки Олега их стали называть, – рискующих в эти именно минуты не только, и не столько, своими головами. Рискующих обрушить тщательно создаваемую в течение всего последнего года систему независимого подполья… Ну, и заодно «помножить на ноль» судьбу пятерых «компаньонов» одного из самых странных, но и самых любопытных предприятий в истории человечества.

А подполье… Что ж, подполье строилось на ходу из очень разных людей и представляло собой своего рода «движение Сопротивления страшному будущему Европы». Во всяком случае, именно так написал бы Матвеев в статье, которую, разумеется, никогда не напишет. И, тем не менее, каждое слово в этом определении было правдой, только такого рода правдой, знать которую никому – кроме авторов идеи – не надо, потому что нельзя. Есть вещи, не подлежащие оглашению никогда и ни при каких обстоятельствах.

«Но если сейчас завалимся…» – думать об этом не стоило, но мыслям не прикажешь. И ведь самое то время, когда только жить да жить.

«Жить, а не помирать».

Позади, свернувшись калачиком на широком пассажирском диване «татры», дремала Фиона.

«Хм-м…