Последнее дело - Гоблин MeXXanik

взгляд, как будто эти слова кольнули его куда-то глубже, чем он ожидал. Пальцы его слегка сжались на подлокотниках кресла. И, помолчав, вдруг произнёс тихо, с тяжёлым дыханием:

— Я знал её немного другой.

Голос Родиона стал ниже, глуше, будто слова вырывались из самых глубин памяти.

— Она была сильной. Жесткой. И мне всегда казалось… что она любит деньги больше, чем людей.

Он гулко сглотнул, как будто сам удивился, что решился это сказать вслух. А в пламени камина что-то хрустнуло. Словно треснула давняя иллюзия.

Я покачал головой, признавая, что у каждого человека своя Людмила Федоровна. И не все знают ту, которая варит чай по утрам и прячет заботу за строгим взглядом.

— И именно потому она спасла вас от последствий дуэли? — спросил я, чуть склонив голову к плечу. Голос мой оставался ровным, но внутри все заледенело.

Нечаев не сразу ответил. Он сделал глубокий вдох, будто собирался с духом, но выдох у него вышел слишком коротким, будто из него вытянули всё тепло.

— Она выбрала не меня, — наконец проговорил он. Глухо. Словно сам себе, не мне.

— Тогда она дала вам шанс не погибнуть, — тихо, но твёрдо возразил я. — Потому что знала: вы умрете, если останетесь рядом с ней. Она вас отпустила. И не убила вас, когда у нее была такая возможность. В тот момент, когда Людмила умирала, она могла спалить не только дом. Она была способна обратить в пепел весь квартал вокруг. Но… Там был человек, которым она дорожила.

Я не повышал голоса. Просто говорил без обвинения или осуждения.

— Вас спасла только любовь женщины, которую вы убили.

Я отвернулся. Не потому, что хотел избежать взгляда. Просто не смог смотреть в глаза человеку, который только сейчас, спустя годы, понял, что именно с ним произошло. Что он не просто уцелел, а его пощадили ценой своей жизни.

Послышался хриплый вздох. Пауза затянулась, и потом, уже почти беззвучно, он прошептал:

— Я не думал, что…

Продолжения не последовало. Нечаев замолчал.

Я поднялся на ноги. Сделал это медленно, не спеша, словно опасался спугнуть хрупкое равновесие, которое внезапно установилось между нами. Шагнул к окну, откинул плотную портьеру в сторону. В комнату ворвался резкий, холодный, как ледяной клинок, свет. Он рассек полумрак, в котором до этого было удобно прятать тени прошлого.

Я прищурился, давая глазам привыкнуть, а мыслям собраться в кучу.

— Павел Филиппович, — послышался позади дрогнувший голос Нечаева. — Я хочу вас попросить… Не мстите Арине за мои грехи.

Он произнёс это почти шёпотом. Но в этих словах было куда больше силы, чем во всей его прежней уверенности.

— Я должен ответить за всё сам.

Я не обернулся. Смотрел на двор, где над крышей соседнего дома скользил солнечный свет. Он казался слишком живым на фоне этого разговора. Почти неуместным.

— Каким образом? — уточнил я, не меняя интонации. Словно продолжал вести допрос, только куда более личный, чем положено по этикету.

Сзади повисла пауза. Я слышал, как Нечаев глубоко вздохнул.

— Я не могу прийти в жандармерию с повинной, — сказал он наконец. — Тем самым я испорчу репутацию дочери. Сломаю ей жизнь. И своей супруге.

Голос стал ниже, будто он говорил сам с собой.

— Но я готов уйти. Уехать. Удалиться.

Родион замолчал, а потом произнёс чуть тише, почти с покорностью:

— На севере, на самой границе Империи… есть монастырь. Приют для тех, кто не вернётся к мирской жизни. Я готов провести там остаток дней.

Комната снова погрузилась в тишину, и только пламя в камине продолжало жить своей жизнью, потрескивая, как память.

— И в чём будет заключаться плата? — спокойно, почти буднично осведомился я, не отводя взгляда от окна.

— Что? — не сразу понял Нечаев.

— Вы оставите всех, кто в вас нуждается, здесь… — я повернулся к нему, не повышая голоса, продолжил, — а сами спрячетесь от жизни в келье. От гнева, от стыда, от необходимости быть рядом. Не думаю, что это справедливо. Ни по отношению к ним, ни к вам самому.

— Но… — начал было он, но я перебил, не давая уйти в оправдания.

— Арина не будет счастлива, если вы окажетесь вдали от неё и её матери. А та, между прочим, искренне вас любит.

— Я тоже… люблю своих девочек, — прошептал Родион Романович. Слова прозвучали едва слышно, но в них была боль.

Я молча сдвинул шторы. Свет исчез, уступив место полутьме. Комната стала мягкой, тусклой. Пламя в камине вспыхнуло, будто отреагировало на слова, отбрасывая на ковер дрожащие отсветы.

— Значит, мы можем оставить всё как есть, — проговорил я, глядя в огонь. — Вы будете для своей семьи тем, кем должны быть. Поддержкой. Мужчиной, которого любят, и которому верят.

Я повернулся к нему.

— Я никогда не упрекну вас в том, что произошло в прошлом. Как и Яблокова. Неважно, какой она была тогда. Сейчас она та, кто принял решение простить. Значит, так тому и быть.

Нечаев сидел, не двигаясь, будто не решался поверить в то, что услышал. Потом шевельнул губами:

— Арина…

— Ей не надо знать, — тихо, но решительно сказал я. — Она сильная, да. Но даже самые сильные не всегда должны нести всё. Давайте убережём её от этой правды. Пусть она останется здесь, в этой комнате, в этой темноте. Навсегда.

Нечаев опустил голову, будто внутри него утих последний порыв сопротивления. Потом медленно откинулся на спинку кресла.

И произнёс:

— Так тому и быть. Но ваше решение не даёт вам права мешать мне заботиться о дочери.

Я кивнул:

— Согласен.

— Тогда завтра вы выйдете вместе на церемонию получения титула госпожи Беловой. Пусть у Арины будет на пальце кольцо. И на вашем. Я хочу, чтобы Империя видела: моя дочь сделала свой выбор. И чтобы вы понимали: если ошибётесь…

Я кивнул, давая понять, что услышал. И чувствуя, как в груди поднимается тяжёлое, но ясное чувство ответственности.

Я позволил себе короткий вдох, ровный, как перед важной репликой в зале суда. А затем ответил:

— Я понял вас, Родион Романович. — Произнес спокойно, почти официально. — Ошибок не будет.

Нечаев чуть прищурился, взгляд его стал ещё острее, будто он искал в моём лице хоть тень сомнения. Но, не найдя, кивнул:

— Хорошо, — сказал наконец