Последнее дело - Гоблин MeXXanik

тени сомнения — только чётко очерченная тревога, которую несли слова. — Она стала иной. Уверенной. Решительной. Даже резкой, я бы сказал. Но, признаю, упрямство у неё с детства. С этим она появилась в моей жизни. Меня это никогда особенно не беспокоило.

Он сделал паузу, короткую, словно прицеливаясь.

— Но знаете, что меня действительно тревожит?

Я не ответил. Просто молчал, сдержанно, вежливо, как того требовала обстановка. И ждал. Потому что такие люди не бросают слов на ветер. Если Нечаев начал этот разговор, значит, вывод у него уже готов.

— Она слишком верит вам, Павел Филиппович, — продолжил он, не меняя интонации. — Слишком.

В камине негромко треснуло полено, и оранжевый отсвет дрогнул, легкомысленно исказив черты лица сидевшего напротив мужчины. На одно мгновение глаза Нечаева потемнели.

Я медленно вдохнул, стараясь не выдать, как внутри всё напряглось.

— Выйдите вон, — произнёс я негромко, но с такой ясностью, что звук слов разрезал воздух, как лезвие по ткани. Я обернулся, и взгляд мой был направлен не на Нечаева.

Родион Романович вздрогнул. Не резко, но заметно. Его мышцы напряглись, словно Нечаев понял, что сейчас происходит нечто, выходящее за границы привычного. Лекарь осознал: я обращаюсь не к нему.

— Мастер… — прошелестел голос. Призрак — мужчина с глазами, в которых тлела тоска — бросил взгляд на девушку-призрак. Та скрипнула зубами, словно от ярости, столь застарелой, что даже смерть её не остудила.

— Освободите нас… — продолжил дух.

— Позже, — отрезал я. — Сейчас оставьте нас.

Я махнул рукой. Сделал это не театрально, без излишней драматичности, просто отсылая мёртвых прочь. Они понимали такие жесты лучше слов.

— Проследить, чтобы тот, кто слушает, не знал, о чём вы говорите? — прошипела девушка, застыв, словно колебалась: уйти или остаться.

Я нахмурился. Она подняла руку, указала на тёмное отверстие под потолком — узкое, похожее на вентиляционную решётку.

— Нас не должны слышать, — произнёс я и, не отводя взгляда, проследил, как призраки растворяются в стене. Пространство чуть дрогнуло, и в один миг стало тише, плотнее, как если бы комната на секунду перестала дышать.

— Здесь не принято следить за членами клуба, — тихо, сдержанно возразил Нечаев, всё ещё наблюдая за тем местом, где только что стояли мёртвые.

Я вздохнул. Не тяжело, не наигранно, но как тот, кому приходится говорить что-то не слишком приятное, но необходимое.

— Глупо надеяться на приватность беседы в месте, где все молчат, — пояснил я. — Здесь проще услышать тех, кто говорит.

Нечаев слушал меня не перебивая.

— Но мёртвые… — добавил я тише, — не позволят услышать, о чем мы с вами будем говорить.

Нечаев пожал плечами, как будто взвешивая в воздухе все сказанное. Жест был не враждебным, скорее осторожным. Потом собеседник поднял взгляд и посмотрел на меня в упор. В этом взгляде не было угрозы, но и добрым он не был.

— Я собираюсь беречь Арину, Родион Романович, — сказал я, и голос мой прозвучал твёрже, чем ожидал от себя. Хотя сердце, признаться, стучало с предательской торопливостью, словно пыталось выбить ритм для какого-то важного решения, которое ещё не было озвучено.

Комната на мгновение затихла. Лишь камин продолжал жить своей жизнью: дрова потрескивали, языки пламени лениво облизывали поленья, отбрасывая на стены тени, похожие на старинные шрамы.

— Она для меня не просто увлечение, — продолжил я уже тише, но от этого не менее решительно. — Не та, кого бы я посмел оскорбить мимолётной страстью. Я не смогу обидеть ту, кто… Кто согревает моё сердце.

Нечаев чуть наклонил голову, будто прислушиваясь к этим словам. На лице его появилась тень воспоминания.

— Вы так молоды… — начал он, и голос на секунду дрогнул. Собеседник осёкся, будто резко наткнулся на край чего-то личного, болезненного. Затем тяжело выдохнул и закончил:

— Я был немногим старше вас, когда совершил самую страшную ошибку в своей жизни.

И в этом признании, коротком, без пояснений, чувствовалась искренность, которая редко звучит вслух, которую нельзя не услышать.

Я не отводил взгляда. Внутри всё продолжало тихо колебаться. Не от страха или гнева, а от чего-то иного, более глубинного. Как будто прямо за рёбрами поднималось марево, колышущееся изнутри, тёплое и холодное одновременно.

Оно двигалось, будто что-то древнее шевелилось внутри моего существа, настойчиво напоминая, кто я есть на самом деле. Я лишь надеялся, что мои глаза остаются человеческими, не озарёнными потусторонним светом.

— Уверен, вы знаете, о чём я говорю, — произнёс Нечаев, и голос его едва заметно дрогнул. — Вы говорите с мёртвыми…

— Нет, — медленно, с подчёркнутой ясностью покачал я головой. — Вы не понимаете, я их слышу. Повелеваю, если пожелаю. Владею. Их желания для меня — не закон. Они вторичны.

Правда, сказанная без прикрас, пугает больше всего. Нечаев моргнул. В горле у него что-то резко дёрнулось, и он оттянул узел галстука, будто тот вдруг стал слишком тугим.

— Разве шаманы… не слышат их также? — спросил он неуверенно, словно хватался за последнюю возможность найти границу, где заканчивается страх и начинается понимание.

— Только если мёртвые этого захотят, — ответил я. — Шаманы уговаривают. Я призываю. И мёртвые подчиняются.

Пламя в камине вспыхнуло чуть сильнее, словно на этих словах воздух стал плотнее. Нечаев отвёл взгляд, а потом прошептал:

— Вы всё знаете…

Родион не спрашивал. Он уже знал.

— Призрак Людмилы… не мог вам не рассказать, — начал собеседник, и теперь в его голосе было не сомнение, а усталое признание. Нечаев понял, что его тайны перестали быть только его.

— Я никогда не требовал от неё ответов, — возразил я спокойно, но твёрдо. — Она обитала в доме, в который я заехал. Мы стали соседями. Затем приятелями. А уже потом…

Я осёкся. Не потому, что не знал, как продолжить, а потому что некоторые вещи нужно было произносить с осторожностью. Особенно перед отцом своей невесты.

— Кто она вам? — нахмурился Родион Романович. Голос его был не резким, но за этим вопросом стояла вся тревога мужчины, который слишком долго жил с ощущением, что что-то упустил.

Я чуть опустил взгляд, потом снова взглянул на него, ровно и спокойно.

— Я бы назвал её другом. Но, по сути, она мне куда ближе. Людмила Федоровна стала человеком, который заботится о тех, кто стал для нее близкими.

Нечаев отвёл