Потерянные под соснами - Владимир Олегович Шалев

– И всё же странно, как люди безвозмездно могли уповать в идею коммунизма? – бросил в тишь леса риторический вопрос Платон.

Дафнис не отвечал, он тихо попивал пиво и всматривался в огонь. Кажется, там плясали огненные саламандры. То тут, то там, они мелькали хвостами из-за горящих дров, такими оранжево-красными, в чёрную крапинку.

– Во что ты охотнее поверишь: в волшебную сказку или в суровую реальность? – спросил Дафнис.

– Да… – зевнул Платон. – Ты прав.

Последние угольки плавно тлели, огня уже совсем не было. Утка, взяв разгон, процарапала пол озера и только потом взлетела. Вода заиграла маленькими колебаниями. Светалось, мрачные силуэты сосен прояснились в утреннем тумане. Платон предложил пойти спать, Дафнис охотно согласился.

Подойдя к палатке, он засмотрелся на звёзды, едва видимые в уже сереющем небе. Хмель и солод, ударившие в голову, делали их необыкновенно красочными. Захотелось их сфотографировать. Хоть Дафнис и был пьян, он чётко понимал, что обыкновенное фото на смартфон никак не передаст всех испытываемых чувств. Фото он делал для другого, более хитрого замысла – хотел запечатлеть момент, чтобы, просматривая фото, вспоминать ощущения, своё состояние, эту ночь.

Протянув руку в карман, он понял, что смартфона там нет. Дафнис спохватился. Интенсивно соображая пьяным мозгом, он побрёл обратно к костру. Там, у колоды, в еловой сухой хвое лежал телефон. Дафнис с облегчением схватил его и уселся на пень. Много ли надо человеку: получить, потерять, искать и вернуть; после такого жизнь сразу становится интереснее. Тут Дафнис увидел возле поваленной березы какой-то предмет.

– Неужто и Платон тоже выронил телефон, когда на земле валялся? – тихо проговорил он вслух.

Дафнис встал, подошёл к берёзе и подобрал складной металлический ножик. Нож был изящной формы, рукоятка из светлого дерева идеально смотрелась в сочетании с небольшим, чуть загнутым лезвием. Клинок прятался в прорезь в рукоятке и фиксировался металлическим обжимом на месте гарды. Дафнис свернул ножик, зафиксировал его обжимным кольцом и убрал в карман, с желанием вернуть его завтра по трезвости.

Вернувшись в палатку, он склонился к ней лицом и начал развязывать шнурки. За спиной зашелестела листва. Дафнис оглянулся и увидел какое-то движение за деревьями. Из чащи вышел человек.

8

Таксист вез Элею домой по ночному городу. Они въехали на «50 Лет Коккино», – между горожанами её называли Пятидесяткой. В городе были и «тридцатки» и «шестидесятки», но «семидесяток» не было.

Кругом засверкали яркие фонари широкого проспекта. Таксисту девушка была безразлична, но Элея безустанно следила за его затылком, чтобы в любой момент среагировать. Но что она могла в таком положении? Выпрыгнуть? Закричать? Первое – безумно, второе – бесполезно. Осторожность Элеи за это лето начала граничить с паранойей. Вдобавок гнетущие новостные сводки про учащение процента изнасилований и убийств… Но что было делать, не пешком же идти в такой час.

Элея возвращалась уже от третьего парня за этот месяц. И нет, не из его квартиры, не из отеля, а из обыкновенного ресторана в центре города. Причём, уже второй раз из одного и того же. За время жизни в одиночестве, её накопительный счёт, худо-бедно росший во время отношений с Дафнисом, иссяк. «Счёт светлого будущего…» – подумала Элея. Доброта очернилась, ощетинилась серой реальностью.

Примерно в то же время, неделю назад, она ехала с прошлой встречи. И если в начале вечера цинично-ироничные параллели с прошлым свиданием сновали в голове тут и там, то сейчас их было в разы меньше. Элея была измучена, и более чем обычно мрачна. Она понимала, что о ресторанах и такси придётся на время забыть.

Красное вино давило на череп, в машине было душно. Элея никогда в жизни не решилась бы привлечь внимание просьбой открыть окно. Девушка не пыталась рассуждать, о том, что опять сделала не так в ресторане. Она просто молча смотрела в запотевшее стекло, уставший мозг отказывался что-либо анализировать.

Приехав, Элея вышмыгнула у доски почёта Нинельского района. Мрачные лица едва виднелись под мерцающим фонарём и смотрели на девушку из другой эпохи. Эти портреты в облупившихся гранатовых рамках были словно надгробия с прилагающимися эпитафиями: «Славный глава Нинельского района – Чирилло В. В» или «Победоносный полководец 1201-ого полка – Хлорос З. З.». Сейчас эта доска и правда исполняла роль публичного надгробия, так как все изображённые, за исключением одной седоволосой женщины, были мертвы.

Целенаправленно подставив лицо под потоки холодного ночного ветра, Элея слегка взбодрилась. Ступив на заросший хилыми одуванчиками газон, она нашла проторенную тропку и быстро прошла за бледный монумент доски почёта, углубившись в привычную темноту старых дворов. Привычную, и обыкновенно пугающую.

Плохо, когда человек привыкает к страху, когда чувства его притупляются. Больше шансов проглядеть настоящую опасность. Элея об этом знала и нервозно оглядывалась по сторонам.

Старым, пустым и страшным в очередной раз предстал перед ней собственный двор. Ночь была как ткань чёрной рубашки, плотно прилегающей и скрывающей все изъяны. Потрескавшийся фасад дома скрывался в ней, словно стыдясь своего обличия. Но каждое утро неизменно, и от этого столь ужасно, оголяющее солнце срывало все ткани.

Лишь у двух из шести подъездов горел свет. У одного – белый и холодный, у другого – жёлтый и тёплый, но оба светильника были старыми и тусклыми. Во времена Империи, такая придворная улочка и дворик освящались круглосуточно. Каждый подъезд сверкал жёлтым светом, символизируя достаток и громогласность прогресса. Но Элеи тогда ещё не было. Зато она застала, как её мать кровью и нервами выбивала этот фонарь у ленивого Жилищного Управления; как она носилась с кипой справок между одинаковыми деревянными дверьми, словно одержимая. Маленькая Элея тогда не понимала, зачем мать совершает эти действия. Тарас говорил так: «Дура, на бюрократов полезла, не те годы сейчас». Элея негодовала, но её протест разбился об слова соседской девочки на детской площадке. Розовощёкая, шепелявящая, шестилетняя Сара как-то сказала: «А заль, что швет у ваш горит, так бы в темноте шветлячков увидали». После этой фразы Элея плакала полночи и в итоге сошлась с мнением отца. Но ребёнок понял только слово «дура», из-за чего порой неосознанно стыдился матери. Только потом, когда Элея прокрутила свои травмы через кофемолку осознанности, она смогла всё понять. В душе разгорелся уже другой бунт, более обоснованный и более взрослый, но не менее яркий. Пожив продолжительное время в этих мыслях, Элея, не раздумывая ушла к Дафнису при первой