Деньги не пахнут 6 - Константин Владимирович Ежов

Акции "Аллергана" сейчас стоили по 116 долларов за штуку. Пять процентов от общей массы требовали вложения в 1,7 миллиарда – сумма, от которой кружилась голова даже у привыкших к крупным цифрам.

Киссинджер всё ещё не мог понять:

– Но если активы фонда составляют десять миллиардов, разве нельзя выделить из них нужную сумму?

– Увы, не так просто. Ограничение по позиции – пятнадцать процентов.

Это правило создано как предохранитель для инвесторов: чтобы никто не ставил всё на одну карту, как бывало раньше у безрассудных управляющих. Для этого фонда изначально просили разрешить двадцать процентов, но инвесторы, помня репутацию организатора, настояли на десяти. После долгих споров остановились на компромиссе – пятнадцать.

Значит, чтобы вложить 1,7 миллиарда в одну компанию, общий объём капитала должен составлять 11,3 миллиарда. А пока не хватало именно 1,3 миллиарда.

– Понимаю… 1,3 миллиарда, – тихо повторил Киссинджер, проводя пальцем по подбородку.

Сумма, звучала как нечто нереальное. Но дело было не в том, чтобы он сам достал эти деньги. Киссинджер оставался политиком, мастером переговоров, человеком влияния – но не финансистом.

Речь шла о другом. Нужен был не капитал, а мост – контакт с теми, кто управляет по-настоящему большими деньгами.

– Такую сумму способны вложить только институциональные инвесторы, – прозвучало в заключение.

На это Киссинджер неожиданно развёл руками:

– К сожалению, среди институциональных инвесторов никого не знаю.

Секунда тишины. Море за окнами шумело равномерно, будто стараясь заполнить неловкую паузу. Ещё минуту назад Киссинджер казался человеком, способным открыть любую дверь, но теперь его голос потускнел, стал осторожным, даже отстранённым.

Вряд ли у бывшего госсекретаря действительно не было нужных связей – скорее, он не хотел их задействовать. Хотя, если подумать, дипломат не обязан разбираться в финансовых кругах. Но ведь понимал же, о чём шла речь.

– Возможно, есть знакомые в суверенных фондах? – прозвучало предположение.

Суверенные фонды – государственные инвестиционные механизмы, управляемые странами. А кто, как не Киссинджер, с его десятилетиями дипломатического опыта, мог бы проложить туда дорожку?

Он на мгновение задумался, постучал пальцами по подлокотнику и нехотя ответил:

– Прямых контактов нет. Придётся запрашивать через послов…

Голос его стал тише, будто каждое слово приходилось выдавливать.

Даже после ухода с официальных постов Киссинджер, конечно, сохранял связи с дипломатами разных стран. Но теперь казалось, что он взвешивает – стоит ли игра свеч.

А в воздухе между ними повис запах дорогого табака, морской соли и тонкий, почти незаметный аромат сомнений.

Послы, о которых шла речь, неизбежно знали представителей суверенных фондов, тех самых, что постоянно бывали или работали в Нью-Йорке. Казалось, до цели оставался всего один шаг – нужно лишь попросить, сделать маленькое усилие, и нужные двери распахнутся.

Но в голосе Киссинджера слышалась заминка, будто каждое слово приходилось выталкивать сквозь сомнение.

– Могу попытаться запросить представление… но не раньше, чем через год. Сейчас – слишком рано. Нет подтверждённых результатов, а суверенные фонды требуют железных доказательств.

Его слова звучали спокойно, но за этой сдержанностью чувствовалась усталость.

С фондами, управляемыми частным капиталом, всё проще: богатые семьи и частные инвесторы действуют по наитию, полагаясь на личные связи, советы друзей, иногда даже на интуицию. Там царит правило "это мои деньги, решаю сам".

Но когда речь идёт о государственных фондах – всё иначе. Это не личные средства, а ресурсы целых стран, и каждая цифра должна быть подтверждена отчётами и опытом. Без года успешной статистики туда дорога закрыта.

– Есть год данных из "Голдман", – прозвучало тихо, будто между прочим.

Киссинджер покачал головой.

– Такое не примут за официальную операционную отчётность.

Ответ был ожидаем, но всё же неприятен. Ведь старый фонд, хоть и приносил прибыль, не имел нужной инфраструктуры, требуемой для крупной институциональной проверки. В его данных отражались лишь результаты торгов, без надлежащей структуры, без процедурной прозрачности.

И всё же, если бы Киссинджер захотел, стоило бы только ему позвонить – и вопрос решился бы. С его словом могли бы закрыть глаза на формальности.

Но теперь тон его стал осторожным, почти защитным:

– Сейчас не лучшее время просить подобные услуги. Ситуация хрупкая… слишком много внимания.

Пауза. Голос стих, осталась лишь негромкая музыка ветра и мягкое потрескивание углей в пепельнице.

Да, время и правда было неудачным. История с "Теранос" всё ещё стояла перед глазами общественности. Когда вскрылась правда о масштабном мошенничестве, имя Киссинджера оказалось замешано, пусть и косвенно. Репутация пострадала, а теперь любое вмешательство с его стороны могло вызвать подозрения.

Если бы он, бывший дипломат, попросил у иностранного посла связать новый хедж-фонд с суверенным фондом, а тот вложил деньги, опираясь на неполные данные… скандал был бы неизбежен. Обвинения в лоббизме, давлении, покровительстве – всё это вновь ударило бы по нему.

– Лучше подождать, пока всё уляжется, – сказал он, слегка прищурившись, и в голосе прозвучала нота сожаления.

Но за этим сожалением скользнул иной оттенок – едва уловимая настороженность. Не недоверие, нет. Скорее, внутренний страх, тихое "а вдруг".

Эта тень сомнения словно выросла из старых шрамов. После скандала с его внучкой Холмс, где обман и тщеславие смешались в один горький коктейль, Киссинджер стал осторожен, почти болезненно чуток к подобным ситуациям. Теперь рядом с ним сидел человек, напомнивший ту историю, – молодой, решительный, стремящийся к вершинам, тоже связанный с большими деньгами и рисками.

Память о прошлом, будто ожившая рана, поднимала тревогу.

Он видел перед собой не мошенника, но где-то в глубине души не мог отделаться от ассоциации.

Значит, прежде всего нужно было развеять эти сомнения – не словами, а делом. Показать разницу между теми, кто строил замки из воздуха, и тем, кто действительно возводит их из камня.

На лице появилось спокойное, почти покорное выражение – то самое, которое располагает к доверию и снимает напряжение.

– Разумеется, не стоит себя утруждать, – прозвучало мягко, с лёгкой улыбкой. – Упоминание об этом было лишь от отчаяния, не просьба о помощи.

Первое отличие: никакого давления. Если Киссинджер не желает – значит, вопрос закрыт.

В воздухе повисла короткая пауза. Затем последовал едва слышный выдох, и голова чуть склонилась, будто в знак сожаления.

– Жаль только, – прозвучало тихо, почти задумчиво, – ведь этот проект способен принести не меньше сорока процентов прибыли всего за полгода.

– Сорок процентов? – переспросил Киссинджер, приподнимая брови.

Второе отличие: обещание быстрой выгоды, ощутимой и реальной, а не расплывчатой перспективы в будущем.

Слова