Миссия в Сараево - Алим Онербекович Тыналин

— Зачем вам Неделько Чабринович?

— Профессиональный интерес. Резонансное дело. Читатели хотят знать.

— Или вас послали сербские заговорщики. Узнать, где его держат. Что он сказал на допросах. Можно ли его освободить.

— Я журналист, не агент.

— Возможно. — Браун встал. — Но советую вам покинуть Сараево на ближайшем поезде. Завтра утром есть рейс в Белград. Советую воспользоваться им.

— А если я останусь?

— Тогда в следующий раз вы окажетесь не в этом кабинете, а в камере рядом с вашим Чабриновичем.

Прямая угроза, без обиняков.

Я встал.

— Благодарю за откровенность, господин капитан.

— Свободны. Жандарм проводит вас.

Я вышел из кабинета. Жандарм молча повел меня обратно по коридору, вниз по лестнице, к выходу.

На улице я остановился, вдохнул горячий воздух. Солнце клонилось к закату, тени стали длиннее.

Официальный путь закрыт. Меня чуть не арестовали. За мной установлена слежка. Если останусь, арестуют уже всерьез.

Я пошел обратно к гостинице. Медленно, обдумывая ситуацию.

Три дня. Вернуться с пустыми руками нельзя. Чирич решит, что я струсил или предал. Конец легенде. Конец миссии.

Остается одно.

Вытащить Чабриновича из тюрьмы.

Глава 4

План побега

Я сидел в углу кафаны напротив тюрьмы и смотрел в окно, держа перед собой развернутую газету. «Sarajevski list» от вчерашнего числа, статья о визите какого-то австрийского чиновника в Мостар. Не читал. Глаза следили за зданием через улицу.

Сейчас я изменил внешность. Состарился, сгорбился, притворился мелким боснийским торговцем. Даже Артамонов меня не узнал бы.

Тюрьма представляла собой массивное трехэтажное строение из серого камня, потемневшего от времени и дождей. Стены толстые, метр или больше, окна узкие, с толстыми железными решетками. Крыша покрыта черепицей, местами треснувшей, поросшей мхом. Над главным входом висел двуглавый орел Габсбургов, выцветший флаг Австро-Венгрии лениво шевелился на ветру.

Высокая каменная стена окружала внутренний двор, около четырех-пяти аршинов высотой, увенчанная битым стеклом. Главные ворота массивные, дубовые, обитые железом, с небольшой калиткой сбоку. У ворот караульная будка, внутри сидел жандарм в темно-синем мундире, читал что-то, время от времени поднимал голову.

Я отпил кофе. Турецкий, крепкий, с густой гущей на дне маленькой чашки. Хозяин кафаны, старый босниец в феске, стоял за стойкой и вытирал стаканы, косился на меня, но не подходил. Чужак в его заведении третий час сидит и смотрит в окно. Подозрительно. Но пока я платил за кофе и не причинял хлопот, молчал.

Часы на стене показывали четверть седьмого утра. За окном только рассвело, небо посветлело до бледно-серого, облака низкие, обещали дождь.

Улица медленно оживала. Лавочник напротив открыл ставни мясной лавки, вывесил туши на крючки. Две женщины в платках шли мимо с корзинами. Мальчишка гнал стадо коз.

В семь тридцать к воротам тюрьмы подошла группа из пяти жандармов. Утренняя смена. Постучали в калитку, их впустили. Через пять минут вышли другие, ночной караул. Четверо мужчин, усталые, помятые мундиры, один зевал. Разошлись в разные стороны.

Я запомнил их лица. Троих точно не видел раньше. Четвертый показался знакомым, но не уверен.

Я запомнил расположение помещений. Три этажа, восемь окон по фасаду на каждом этаже. Все с решетками. Первый этаж решетки толстые, новые. Второй и третий потоньше, старые, кое-где ржавчина видна даже отсюда.

Боковая стена выходила в узкий переулок между тюрьмой и соседним зданием, складом или мастерской какой-то. Оттуда плохо видно, но я различил еще пять окон на боковом фасаде, только на втором и третьем этажах. Первый этаж глухой, без окон.

Водосточная труба шла вдоль угла здания, от крыши до земли. Чугунная, старая, держалась на скобах, вбитых в стену. Некоторые скобы отошли, труба накренилась. По ней не полезешь, оторвется.

Хозяин подошел, поставил на стол новую чашку кофе.

— Не заказывал, — сказал я по-немецки.

— Угощение, — ответил он на ломаном немецком. — Вы долго сидите.

Я кивнул, сунул ему двадцать геллеров. Он взял, отошел.

Выпил кофе. Горячий, обжег язык.

В половине восьмого из калитки вышел офицер. Обер-лейтенант, по погонам. Высокий, жилистый, около сорока лет, седина на висках. Шел быстро, по-военному, спина прямая. Не оглядывался. Пошел в сторону центра города.

Начальник караула, вероятно. Он мне не нужен.

Я встал, оставил на столе монеты, вышел из кафаны. На улице пахло сыростью, конским навозом, дымом из печных труб. Холодный ветер дул с гор, нес запах снега. Май в Боснии обманчивый, днем жарко, утром и вечером зябко.

Повернул направо, пошел вдоль стены тюрьмы. Стена высокая, гладкая, не перелезешь. Битое стекло наверху острое, порежет руки в кровь. Прошел до угла, свернул в боковой переулок.

Переулок узкий, аршинов шесть в ширину, замощен неровным булыжником. С одной стороны глухая стена тюрьмы, с другой стена склада. Окон в складе нет на этой стороне, только одна дверь, заколоченная досками. Переулок заканчивался тупиком, дальше забор какого-то двора.

Остановился, посмотрел вверх на стену тюрьмы. Пять окон второго этажа выходили сюда. Все с решетками. Одно окно крайнее справа, еще правее угол здания. Решетка на этом окне проржавела сильнее остальных, ржавые потеки шли вниз по камню.

Расстояние от земли до окна около шести аршинов. Стена старая, между камнями щели, кое-где цемент выкрошился. Можно лезть, если осторожно. Но шумно. Камни могут осыпаться.

Я присел, осмотрел основание стены. Земля утоптанная, мусор в углу, пустая бутылка из-под пива, окурки. Кто-то здесь курил недавно. Жандарм, наверное, во время перерыва.

Вернулся на главную улицу, пошел в сторону рынка. Рынок располагался на площади в трех кварталах от тюрьмы. Толпа, шум, торговцы кричали, зазывали покупателей. Запах свежих овощей, рыбы, специй. Я купил яблоко, откусил, жевал медленно, стоял у края рыночной площади и смотрел на тюрьму через головы людей.

Отсюда виден главный вход и часть стены. В десять утра из калитки вышел жандарм, молодой, лет двадцати пяти, худощавый. Форма на нем сидела плохо, мундир большеват, брюки потерты на коленях. Сапоги стоптанные, не начищены. Бедный. Или не следит за собой.

Жандарм достал из кармана пачку дешевых сигарет, закурил. Стоял у стены, смотрел в никуда. Лицо усталое, мешки под глазами. Докурил, бросил окурок, растоптал, вернулся в тюрьму.

Я запомнил его.

В два часа дня караул опять сменился. Пришли новые жандармы, четверо. Старые ушли. Среди новых не было того молодого худощавого.

Значит, он дежурил утром. Может быть, ночью тоже. Или сутки через двое.

Я перешел на другую сторону площади, сел на скамейку у фонтана. Достал газету, раскрыл, делал вид, что читаю. Смотрел на тюрьму поверх страницы.

Вечерело. В восемь часов зажгли