Дело о пражской соломинке - Василий Павлович Щепетнёв

— Кто такой пан Кейш? Помощник режиссера, фигура в производстве фильмы легкозаменимая. Да, я думаю, что это лишь начало. Опасности подвергается любой участник фильма.

— В том числе и вы, как сценарист.

— И я, — не стал скромничать Чапек. — Потому я встревожен.

— Любой на вашем месте был бы встревожен.

— А на вашем? — прямо спросил Чапек.

— И на моём, — не стал спорить Арехин.

— Но вы полицейский… вернее, были полицейским. У вас, вероятно, есть навыки, помогающие справляться с подобными угрозами?

— Угроз-то как раз я и не вижу. Хотя, конечно, откуда мне о них знать? Но если кто-то хотел помешать съёмке фильмы о Майерлинге, он должен был начать с угроз братьям Гавелам, Хисталевскому, тому же Смирноффу. Мол, уважаемые господа, сейчас не время ворошить прошлое, народу нужны весёлые комедии в духе Линдера или Чаплина. А обращение к истории злейших врагов независимой Чехии, Габсбургов, есть скрытое национал-предательство. Что-то в этом духе. А тут — сразу убийство…

— Кто их знает. Допускаю, что они будут угрожать чуть позже, после убийства одного, двух, трех участников фильмы. Это придаст угрозам убедительность. Не просто писулька выжившего из ума монархиста или, напротив, анархиста, а послание посерьёзнее. И очень не хотелось бы стать аргументом в пользу серьёзности. И потому я ищу возможность остаться в живых.

— Инспектор Богоутек…

— Инспектор Богоутек — человек замечательный, но советы его, как бы сказать помягче, не внушают оптимизма. Находиться в людном месте? Будто Франца Фердинанда убили в запертой комнате. Или императрицу Евгению. Да к любому, обладая навыком, можно подойти в толпе, ударить стилетом — и жертве плохо, и убийцу никто не заметит.

Они говорили даже не вполголоса. Максимум — в четверть. Кроме них в кафе было шесть человек, простора хватало. Никто, казалось, и не прислушивался к разговору служителей (пусть и временных) Великого Немого, но Арехин был почти уверен, что «казалось» — подходящее слово. Из шестерых подозрение у него вызывали четверо, что пришли в кафе после них. Для слежки это чересчур. Значит, слежкой не ограничатся.

— Гарантировать вашу безопасность не способен не только ваш инспектор, но и вся королевская рать. Единственно, на кого вам должно полагаться — это вы сами, — сказал он Чапеку. — Вы должны постоянно носить револьвер. Сейчас он при вас?

— Нет, — несколько растерянно сказал Чапек. — У меня вообще нет револьвера.

— Сегодня, пожалуй, уже поздно, но завтра первым делом загляните в оружейную лавку и купите что-нибудь небольшое и удобное. А то некоторые не револьвер берут, а прямо-таки пушку. Нет, большой револьвер имеет свои преимущества, но для самозащиты…

— Зачем мне револьвер? Я не на Диком Западе. Да и стрелять из него не умею. И не хочу уметь, — твёрдо сказал Чапек.

— А! Непротивление злу насилием! Это другое дело. Уважаю. Умереть ради того, чтобы убийца продолжал пользоваться правом убивать — в этом есть что-то возвышенное.

— Не стоит иронизировать, господин Арехин. С револьвером я, без навыка, без привычки стрелять, буду столь же беззащитен от неведомого убийцы, как и без револьвера. Или мне подозревать каждого прохожего?

— Если без иронии — то да. Каждого прохожего. Прямо пропорционально близости к нему.

— Хорошо, я заподозрил пятого, восьмого, двенадцатого и пятнадцатого прохожего. Мне что, стрелять первым? Прямая дорога либо в сумасшедший дом, либо в тюрьму.

— Нет, нет. Прежде, чем дело дойдёт до стрельбы, подозрение должно перейти в уверенность.

— И как же оно перейдёт? Если опытным путём, то меня опять-таки восемь раз успеют убить. На лице убийцы же не написано большими буквами «убийца»!

— Вообще-то написано, правда, буквы не всегда разборчивые. Но, если говорить прямо, без экивоков, придется признать: обыкновенный человек перед убийцей беззащитен. А призыв находиться в людных местах преследует лишь цель иметь свидетелей вашего убийства. Простой, заурядный убийца свидетелей, пожалуй, поостережётся и убивать вас не будет. Так что совет инспектора Богоутека правильный. Боюсь только, что наш убийца, или, вероятнее, убийцы, люди незаурядные. Профессионалы. Они и гримироваться умеют, и живут не в Праге, а в Вене, Берлине, Варшаве или ещё где-нибудь. Сделал такой человек дело, сел в вагон второго класса, и назавтра уже в Цюрихе. А в Цюрихе он законопослушный гражданин, мухи не обидит, окурок мимо урны не пронесет, цюрихская полиция считает его прилежным букинистом.

— Почему букинистом?

— К слову пришлось. И объясняет отлучки, если вдруг придётся: да, был в Праге, искал редкие книги. Не придерёшься.

— Получается, человек бессилен перед ними?

— Нет. Профессионализм — их сила, но их же и слабость. Убийство для них — деловая операция. Они убивают не за идею, не из ненависти, а за деньги.

— Что ж, мне их перекупить, что ли?

— Это вряд ли, убийца должен поддерживать репутацию, а если пойдет слух, что его можно перекупить, цена тут же упадет в грязь. Нет, нужно показать убийце, что риск слишком велик. Двадцать процентов, что убьёшь и получишь гонорар, а восемьдесят — что тебя убьют, и, следовательно, никакого гонорара не будет.

— Но как это сделать?

— Богачи нанимают телохранителей из числа таких же убийц. Остальным приходится заботиться о себе самим же. Потому я и советую вам купить револьвер. Это сейчас вы думаете, что не сможете выстрелить. А дойдет до дела…

— И многих убили лично вы? — спросил Чапек ехидно.

— Вообще, или в этом году?

— Пусть будет вообще.

— Многих. Война, послевоенный бандитизм… А вы, господин Чапек, воевали?

— Нет, — с достоинством ответил Чапек. — У меня плоскостопие. И вообще, чехи народ мирный и против братьев-славян за интересы Габсбургов умирать не хотели.

— Это замечательно. Действительно, что за радость — умирать за Габсбургов. У нас в России желающих отдать жизнь за Габсбургов тоже не нашлось. Но что будет теперь, когда Чехия сбросила ярмо императорского гнёта, что будет, если на неё нападет подлый враг?

— Какой подлый враг?

— Да любой. Пока Чехия входила в империю, мелочь ей была не страшна, но теперь, в одиночном плавании…

— Я уверен, что люди после этой войны не будут воевать лет двести.

— Я и за двадцать не поручусь, — мрачно ответил Арехин. Сколь медленно не пил он кофе, но всё же допил — синхронно с Чапеком.

— Что ж,