Экспансия на позавчера - Алексей Небоходов

пытался сопротивляться, даже если логика подсказывала, что всё это не может быть реальностью, что это ошибка или чья-то тщательно продуманная манипуляция, – внутри уже не осталось сомнений. Он всегда был другим. Он чувствовал это с самого детства.

Перед глазами начали всплывать воспоминания, обрывки сцен, которым он когда-то не придавал значения. Отец, склоняющийся над ним, когда он был ребёнком, его внимательный взгляд, наполненный странной нежностью и скрытой тревогой.

– Ты другой, Ваня, – говорил он как-то, когда Ивану было не больше семи. – Совсем немного, но этого достаточно. Ты поймёшь потом.

Тогда эти слова казались простым выражением родительской гордости. Отец часто повторял их, но никогда не объяснял. Не раскрывал, что именно в Иване было не таким, как у всех.

Он вспоминает, как в детстве ловил на себе взгляды людей, особенно взрослых, которые подолгу изучали его, будто пытаясь найти в нём что-то, чего он сам не замечал. Однажды, когда он был совсем маленьким, его отец пригласил домой нескольких гостей. Среди них был человек в форме – высокий, седовласый, с холодным, выверенным выражением лица. Иван тогда не понимал, кто это, но помнит, как этот человек долго смотрел на него, молча, сосредоточенно, а потом тихо сказал отцу:

– Он быстрее, чем мы думали.

Иван тогда не придал значения этой фразе, но теперь она всплыла в памяти, прорезавшись среди других эпизодов, заставляя его содрогнуться.

Он вспоминал, как не раз чувствовал себя чужим среди сверстников, но не из-за социальных различий или характера. Это было что-то более глубокое, едва уловимое. Он не совсем вписывался в привычные рамки – не потому, что был одиночкой или изгоем, а потому, что порой понимал вещи быстрее, чем следовало.

Учителя в Академии восхищались его способностью к анализу, к быстрому обучению, но при этом многие смотрели на него с лёгкой настороженностью. Особенно в ситуациях, когда он отвечал на вопросы, которые даже не до конца успел обдумать, но уже знал, что его ответ верен.

Однажды, на втором курсе, один из преподавателей, старый полковник в отставке, наблюдал за тем, как Иван решает сложное уравнение на доске. Когда он дописал последнюю строку, профессор помолчал, затем задумчиво сказал:

– Вы не вычисляли. Вы просто знали.

Иван тогда лишь улыбнулся, приняв это за шутку. Но сейчас, оглядываясь назад, он понимал, что это было правдой.

Он всегда чувствовал, что может предугадывать вещи. Не пророчески, не мистически – это было чем-то более тонким, основанным на чутье, на умении считывать информацию быстрее, чем делали другие.

Теперь он осознавал, что всё это не было случайностью, что его способности, интуиция и необычная проницательность не были результатом простого таланта или усердного труда. Он не просто выделялся среди студентов, не просто обладал развитым интеллектом – его природа отличалась от человеческой. Он был последним представителем исчезнувшей цивилизации, носителем знаний, утраченных для этого мира. В его жилах текла кровь тех, кто жил на этой планете задолго до появления землян, и теперь он понимал, что это знание изменит его судьбу навсегда.

Иван шагнул за порог кабинета, оставляя за спиной Кайрена и его откровения, но ощущение, что дверь закрылась не только физически, а стала рубежом между прошлым и настоящим, не отпускало. Мир, который казался ему понятным, хоть и жестоким, вдруг потерял очертания, растворился, будто кто-то разорвал ткань реальности, в которой он жил, и показал нечто скрытое, неведомое. Всё, что раньше казалось незыблемым, внезапно приобрело зыбкость миража, искусственного наслоения, под которым скрывалась другая истина.

Он не понимал, как можно было жить столько лет и не догадываться, что в нём всегда было что-то чуждое, что-то, что не вписывалось в картину мира землян. Ему казалось, что с каждым шагом он всё глубже проваливается в пучину неопределённости, но при этом с какой-то болезненной ясностью осознавал: назад дороги нет. Ни в Академию, ни в прежнюю жизнь, ни даже к самому себе, тем, кем он был ещё вчера.

Коридоры были пустынны, свет приглушён, но в воздухе витало напряжение. Летари ждал. Люди, даже не зная подробностей, чувствовали грозу, нависшую над ними, и в этом ожидании была затаённая тревога, будто сама планета, словно живое существо, понимала, что её будущее теперь зависит от нескольких решений, принятых в темных кабинетах. А он шел, стараясь не думать, но мысли, как вода, находили малейшие трещины в сознании, заполняя их тревожными догадками.

Кто он теперь? Как жить с этим знанием? Он жил среди землян, дышал их воздухом, говорил на их языке, следовал их законам. Он был частью их системы, жил в их мире. Но теперь этот мир отверг его, словно он был лишь временной деталью, случайно включённой в чуждый механизм. Он не был землянином в полном смысле этого слова, но и к исчезнувшему народу принадлежал лишь по крови, а не по опыту и не по воспоминаниям.

В нём не было генетической памяти, не осталось древних традиций, он не видел своих настоящих родителей, не помнил родного языка, если таковой существовал. Он не знал обычаев, которые могли бы сделать его своим среди севанторцев. Иван был пустой оболочкой для чего-то утраченного, сосудом, который должен был нести в себе остатки погибшей цивилизации. Но был ли он вправе называть себя одним из них?

Ощущение одиночества, от которого землянин всегда пытался избавиться, теперь стало ещё сильнее. Никогда прежде он не чувствовал себя настолько отделённым от окружающих. Ему казалось, что он стоит на границе двух миров, но ни один из них не примет его по-настоящему. Он осознавал свою уникальность, но она не давала ему преимущества, не дарила уверенности – только груз ответственности, о котором он никогда не просил.

Иван мог отвернуться от всего, что узнал, мог заставить себя забыть, вернуться к привычной роли. Он мог убедить себя, что ничего не изменилось, что это просто странная история, не имеющая отношения к реальной жизни. Но внутри уже зажглось что-то, что не позволяло сделать этого.

Теперь перед ним больше не стоял вопрос о том, КТО ОН. Ответ был ясен.

Он – севанторец, от мозга и до костей. И теперь знал, что не может остаться в стороне, не может отвернуться, не может наблюдать со стороны, когда его народ, каким бы он ни был, стоит перед угрозой уничтожения. Он не выбирал этого, но разве кто-то вообще выбирает своё предназначение?

Иван глубоко вдохнул, замедляя шаг. Решение пришло не внезапно, не ослепляющей вспышкой, а постепенно, словно возвращение чего-то давно знакомого, спрятанного где-то