Бог безвременья - Жаклин Холланд

Я засмеялась.

– Ну, в Европе это еще очень мало.

– Я не поеду в Европу. Я поеду во Францию, откуда ты родом.

– Извини, я не объяснила. Франция находится в Европе. Это ее часть, и в Европе правил, пожалуй, больше, чем здесь, по крайней мере, когда речь идет о детях. Например, тебе нельзя работать, пока тебе не исполнится шестнадцать лет. Ты слишком мала, чтобы ехать одной или жить одной. Нужно, чтобы тебя удочерили.

– Что это значит – удочерили?

– Семья должна позволить тебе жить с ними как дочери.

– А ты? Ты не можешь удочерить меня?

Я чуть не задохнулась.

– А твоя семья? – спросила я, уклоняясь от вопроса. – Разве по тебе не будут скучать? И ты ни по ком не будешь скучать?

– У меня нет семьи. По мне будет скучать Сенет, моя подруга, и я буду скучать по ней, но больше никого нет.

Я не удивилась ее словам, видимо, в глубине души уже подозревала, что так оно и было. Я молчала, мне было жаль Халлу и стыдно оттого, что я не хотела помочь ей. Но я никак не могла ее удочерить. Я не могла заботиться о ребенке. По сотням тысяч причин это было совершенно, чудовищно немыслимо. Я опасна, мне нельзя доверять или полагаться на меня. И, кроме того, я не хотела. Не хотела, чтобы от меня кто-то зависел, или становился мне слишком близок. Того, что возникло между мною и Халлой и что я отказывалась называть дружбой, было и так уже чересчур.

– Разве нельзя так сделать? – спросила Халла, она глядела на закат и держала кисть перед холстом, готовясь нанести следующий мазок.

Я задыхалась от волнения, печально глядя на тот же яркий угасающий свет. Все мысли о картине как ветром выдуло из моей головы.

– Я могла бы поехать с тобой, мы бы жили вместе и продавали картины, – продолжила она. – У меня хороший характер. Я не буду тебе в тягость.

Она была права. С невероятной легкостью, не понимая ни европейской культуры, ни законов, она нашла разумное решение всех сложностей, кроме самой важной: я никак не могла сказать «да».

– Полагаю, что теоретически это возможно, – нерешительно сказала я, а затем добавила: – Но кто знает, уеду ли я когда-нибудь? Я и здесь счастлива.

Это был предлог, способ оттолкнуть ее. Я знала, что когда-нибудь уеду, и уж точно не была счастлива в Александрии. Счастье и я – несовместимые вещи. Согласись я удочерить ее, как она предлагала, ей бы не понадобились деньги. Накопленного в Шамони и снятого с немцев мне хватило бы на жизнь. Мы могли бы уехать хоть завтра, но я не хотела. Однако мне было противно обрисовывать ситуацию с такой бессердечной и эгоистичной позиции, проще было сказать, что я счастлива. Желания Халлы казались намного более обоснованными, чем мои, но я не могла сказать ей правду о том, что забота о ней легла бы на меня невыносимым психологическим гнетом, что я совершенно не гожусь для такой ответственности, что она не должна зависеть от меня.

Она не выглядела расстроенной.

– Хорошо, – сказала она, с широкой и безмятежной улыбкой глядя на море и свой холст. – Лучше бы уехать с тобой, но если не смогу уехать с тобой, то найду другой способ.

XLII

Остальные родители и дети задерживаются еще немного. Мне хочется чем-нибудь порадовать Лео, и я даю ему еще один кусок пирога. Вскоре он с другими детьми уже носится по комнатам и коридорам, они играют в догонялки, обезумев от сладкого и бурных переживаний. Когда Софи загоняет Лео в угол в холле, чтобы запятнать его, Лео вытягивает руки перед собой и безудержно хохочет, запрокинув голову.

Он так не похож сейчас на того молчаливого, тихого мальчика в день нашей первой встречи во время собеседования. Он так же бледен и нездоров, под глазами у него темные круги, но он счастлив, бодр, и он художник. Правду говорят, что дети очень жизнеспособны, но при этом они еще и ужасно хрупкие – не в том смысле, что легко ломаются, а в том, что очень впечатлительные. Как тальковый камень, который почти невозможно разбить, но который так легко резать.

Я сижу за столом с родителями и ковыряю кусок торта вилкой, а они говорят о планах слетать или съездить в Филадельфию, Буффало, Бингемтон. Они спрашивают меня, что я собираюсь делать на каникулах, я отвечаю, что буду отдыхать дома, наслаждаясь тишиной и покоем, и они делают вид, что завидуют мне. Как заманчиво это звучит, говорят они. Почему в каникулы обязательно нужно носиться сломя голову? Но в их глазах сквозит сочувствие. Как День благодарения: те же вопросы, те же ответы, те же сочувственные взгляды, но на этот раз я себя не жалею. Хорошо это или плохо, но я буду не одна, меня это и пугает, и наполняет неудержимой радостью.

В конце концов родители встают и зовут детей. Марни заходит в столовую за остатками рождественского полена. Я обнимаю всех детишек по очереди и желаю им счастливых праздников и выходных, дети с грохотом, топотом и смехом надевают в прихожей сапоги, пальто и варежки и выходят на улицу. Родители громко прощаются друг с другом. Двери автомобилей хлопают, снег приглушает их стук, дети машут руками из окон трогающихся с места внедорожников и седанов.

Внезапно все звуки стихают, остаемся только мы с Лео.

Лео радостно машет рукой из окна. Из его носа ручьем текут сопли. И тут у меня с урчаньем сводит живот, рот наполняется слюной, в голове словно рассеивается туман, и я с ужасом осознаю то, что должна была и так знать – все очень плохо.

Теперь, когда решение принято, теперь, когда он здесь, в моем доме, и останется здесь на несколько дней, а может быть, и дольше, это ясно. Я голодна страшным, пугающим, неудержимым голодом, словно чьи-то сильные руки мучительно стискивают мои внутренние органы. Мне не следовало соглашаться на то, чтобы Лео остался со мной. Это была ошибка, ужасная, непоправимая ошибка!

Я смотрю на Лео и чувствую прилив страха, хочу спрятаться от него, спрятать его от себя. Я усаживаю его в комнате для занятий, выдаю карандаши и бегу по коридору на кухню. Марни еще там – наклонившись перед духовкой, она вытаскивает дымящиеся пироги и ставит их на решетку на стойке посреди кухни. Когда она оборачивается и видит меня, то вздрагивает