Бог безвременья - Жаклин Холланд

я купила по дороге пакет фиников, и на этот раз она не удовольствовалась тем, что просто пользовалась моими красками и кистями. Сидя перед холстом, она протянула мне кисть, указывая на деталь ее картины с открытой выжидательной улыбкой на лице, – она явно просила, чтобы я ей что-то показала.

Я фыркнула, но потом показала ей – только то, о чем она конкретно спросила, и без особой теплоты. Она серьезно кивала, а затем изо всех сил старалась повторить. В конце дня она смотрела на свою картину, оценивающе склонив голову набок. Вышло плохо, но лучше, чем прошлый раз, и она это понимала.

Мне стоило обрадоваться, когда следующим утром моей ученицы не оказалось на мешках с рисом, и я могла рисовать в тишине и одиночестве, но вместо этого целый день я не находила себе места. Мне то и дело казалось, что я вижу ее в толпе или она выходит из-за угла, а поняв, что это не она, я погружалась в раздумья о том, где же она могла быть и почему не пришла. При мысли, что она просто потеряла интерес к живописи, у меня защемило сердце и я почувствовала разочарование как учитель, и весь день ловила себя, что бормочу: «ну и хорошо» и «откуда у нее взяться интересу».

К вечеру, однако, я всерьез выискивала Халлу в каждой кучке детей, объясняя ее отсутствие всевозможными несчастьями, которые могли с нею приключиться. Я не нашла ее. Ну и хорошо, сказала я себе, входя в сумрачный вестибюль пансиона.

Увидев следующим утром свою маленькую ученицу на привычном месте, я испытала откровенное облегчение – хотя ни за что бы в этом не призналась, – но оно быстро сменилось тревогой при виде синяков у нее под глазами и запекшихся пятен крови на подоле платья.

– Ты поранилась, – спросила я, признавшись, наконец, в своих успехах в арабском.

Я не поняла, что она сказала в ответ, но уловила глагол «продать» и, когда она подняла коробку с гребнями, догадалась. Проводя все свое время за рисованием, она забыла о том, что должна продавать свои гребни. Конечно, она не работала на себя, подумала я, злясь на собственную глупость: она не принесла в конце дня выручки хозяину и была избита. Я подняла подол платья, залитый пятнами крови: ее ступни и лодыжки были покрыты красными ранами от ударов плетью. Мне понадобилось время, чтобы собраться. Меня тошнило от ярости на того, кто так с ней поступил, и на себя за свою беспечность и наивность.

Халла была взволнована намного меньше меня. Она спрыгнула с мешков с рисом, взяла меня за руку и потянула с обычной сияющей улыбкой на лице. Она помахала мне, предлагая идти. Но я не сдалась.

– Хочу, – сказала я ей по-арабски, указывая на гребни. – Сколько они стоят?

– Два цента, – ответила она с надеждой.

– Дай мне двенадцать, – попросила я. У нее в коробке было где-то на три или четыре гребня больше.

Она со смехом отдала мне гребни, я спрятала их в отделение мольберта, а потом мы вместе отправились искать достойный предмет для рисования, и всю дорогу Халла напевала и подпрыгивала.

После этого наш распорядок дня какое-то время ничто не нарушало. По утрам я покупала у нее гребни, каждый день разное количество, чтобы никто не догадался, но достаточное, чтобы считать дневную норму выполненной, а потом мы отправлялись в путь. Я отдала ей мольберт, а сама клала холст на деревянную доску на коленях. Мы поделили кисти и вместе пользовались красками. В конце дня Халла отдавала мне свои картины, хотя я предлагала ей взять их домой и показать семье. Когда картин накапливалось много, мы раскладывали их на продажу. Первую картину Халлы, в которой она достигла уже некоторой степени мастерства, купила возле дворца короля Фарука европейская пара за пять долларов – Халла никогда не держала в руках такую сумму денег.

Я выступала посредником при продаже, и, увидев деньги, Халла удивилась так, будто ей на ладонь положили живую жабу, а не купюры. Она широко раскрыла глаза и изумленно рассмеялась.

– Это мне? – недоверчиво спросила она. – Это мое?

– Твое, – отвечала я на ее вопрос, который она повторила много раз.

– Они заплатили эти деньги за мою картину?

– Да, именно так. Теперь ты профессиональный художник.

Она смотрела на деньги в немом изумлении, но потом пришла в себя.

– Можно они полежат у тебя? – спросила она, отдавая деньги обратно. – В надежном месте?

Я удивилась, но потом вспомнила синяк под глазом и отметины на ее ногах.

– Конечно, – согласилась я, забирая у нее деньги. – Просто скажи, когда они тебе понадобятся.

На следующей неделе она пришла с еще одним синяком под глазом. Когда я спросила, что случилось, она только пожала плечами и сменила тему. На следующей неделе мы продали еще одну ее картину за три доллара, и я прибавила новую выручку к старой.

– На деньги, которые я получаю, – сказала она однажды, когда мы сидели на мосту Стэнли и рисовали море, – я отправлюсь туда, откуда ты родом.

– Откуда я родом?

– За море, – махнула она рукой. – Где все богаты. Я не знаю, как называется эта страна, но я туда поеду. Ты ведь туда когда-нибудь вернешься? Можешь взять меня с собой?

– Я приехала из страны под названием Франция. Ты права, это за морем, но там не все богаты. Там тоже много бедняков, но им не по карману приехать сюда, поэтому вы их не видите.

– Неважно. Я все равно поеду туда. Лучше там, чем здесь.

– Почему? – спросила я ее.

– Много причин. Там рисуют. А здесь рисуешь только ты.

– Ну, ты тоже уже рисуешь. Зачем отправляться за море, чтобы заниматься тем, что ты уже и так делаешь? Почему бы не быть художником здесь?

Она покачала головой.

– Такие, как я, здесь не могут быть художниками. Такие, как я, только продают расчески или торгуют в лавках, или попрошайничают, или еще хуже. Я хочу уехать. Мне здесь плохо.

Я знала, что в Египте должны быть художники и люди других творческих профессий, писатели и поэты, но ничего не слышала о классовых правилах, о которых она, видимо, говорила. Могла ли она стать художницей здесь, в Александрии? Я не знала.

– Сколько нужно денег, чтобы уехать? – спросила она, прерывая мои мысли.

– Я не знаю. Это не так-то просто.

– Почему?

– Ну, во-первых, ты еще маленькая.

– Нет, – сказала она, повернувшись ко мне и убеждённо покачав головой. – Я не маленькая.