Дневник времён заразы - Яцек Пекара

Я присел рядом с ним, положил ладони ему на щеки и приблизил свое лицо к его. От него несло не только кровью, потом и грязью, но и гнилыми зубами. О, гвозди и тернии, до чего же это было несправедливо, что люди так часто сочувствовали допрашиваемым и так неизмеримо редко задумывались о тяжкой доле инквизиторов! Разве мы желали проводить вечера среди воющих от боли, смердящих и источающих всевозможные мерзкие выделения пленников? Разумеется, нет! Насколько охотнее я бы встретился с друзьями, чтобы в обществе гетер и флейтисток предаваться диспутам о философии и искусстве. А я должен был сидеть с этим Никласом и слушать его крики, вместо того чтобы услаждать свой слух звучанием струн арфы и нежным щебетом флейт. И вместо того чтобы с восхищением и нежностью взирать на изящные пальчики арфисток, извлекающие кристальный звук из инструментов, я должен был смотреть на корявые и грязные пальцы Никласа, которые я дробил в тисках для костей. И потому, полный горечи, я мог лишь вздохнуть при таком случае: Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam.

— Никлас, — сказал я серьезно, — я зажал твои пальцы в тисках, напоминающих щипцы для орехов. Мы, инквизиторы, считаем подобную процедуру скорее не пыткой, а деликатной подготовкой допрашиваемого к настоящей боли. — Я на миг умолк, чтобы дать ему время осознать сказанное. — Ибо знаешь ли ты, что случится, когда я возьму добротные тиски и зажму между их губками твои яйца и твой хер? — Я сильно акцентировал слова «яйца» и «хер», с каждым разом все сильнее сжимая его лицо. — Понимаешь ли ты, какую великую боль я тебе причиню, закручивая тиски так туго, чтобы они раздавили твое мужское естество в кашу?

— Иисусе Боже, не делайте этого, прошу, — прошептал он, и слезы ручьем текли по его щекам.

Если мы хотим добиться от допрашиваемого правды, а не просто заставить его, напуганного пытками, рассказать то, что мы хотим услышать (или то, что, как ему кажется, мы хотим услышать), мы должны задавать вопросы, не содержащие в себе ответа. Пытки, по правде говоря, — превосходный ключ к ларцам с тайнами и секретами, но нужно быть осторожным, чтобы пользоваться этими ключами умело и не совать их в замки поспешно и без изящества. Ибо при таком неумелом обращении можно либо сломать замок, либо открыть ларец совершенно фальшивый, чье содержимое не реально, а является лишь плодом испуганного воображения допрашиваемого.

Видел ли я когда-нибудь человека, который выдержал бы пытки, примененные умелой рукой, и не нашел бы облегчения в признании вины и раскрытии своих грехов? Нет, дорогие мои, никогда я такого не встречал. Да, случалось, что допрашиваемые умирали, прежде чем их удавалось склонить к искренним ответам (но лишь тогда, когда дознаватели были неумелы или когда случалось исключительное несчастье), случалось также, что они выходили из тюрьмы, поскольку принималось решение об их освобождении. Но никогда, повторяю вам это, дорогие мои, со всей ответственностью, не случалось в моей инквизиторской жизни, чтобы виновный человек, подвергнутый допросу, не сломался и не признался в своей вине, рассказав нам о своих деяниях во всех подробностях. Разумеется, эта исповедь часто давалась нелегко, она не напоминала лавину, в которой каждый камешек был совершенным и исповеданным грехом. Она скорее походила на осторожное и постепенное обтесывание валуна. Крошка за крошкой, осколок за осколком. Пока наконец весь камень не оказывался разбит, и мы могли радоваться, что грешник, доселе таивший свои секреты, вдруг представал перед нами совершенно нагим и в своей наготе прекрасным. Тогда мы уже могли предать его очищающей силе пламени, с чувством, что взамен на земные неудобства мы вернули душу этого человека к Божьему свету. И верьте мне, дорогие мои, весьма часто случалось, что эти грешники, еретики, язычники или отступники, некроманты, ведьмы или демонологи умирали не только в мире, но и с полным пониманием, что лучшее, что случилось в их жизни, произошло в тот день, когда их арестовали инквизиторы.

Разумеется, в данном случае, в случае подозреваемого в убийстве Никласа, мне было совершенно безразлично, почувствует ли он раскаяние и будет ли умирать с благодарностью в сердце. Мне нужны были лишь неоспоримые доказательства из его показаний, чтобы я сам, перед собственной совестью, мог сказать себе: «Вот человек, чья вина неоспорима». И, конечно, второе: я желал, чтобы мой арестант привел меня к своим сообщникам и заказчикам.

— Расскажи мне о вчерашнем дне, Никлас, — мягко предложил я. — А прежде всего, расскажи мне о вчерашнем вечере. С кем ты встречался? Что делал? Как поранил руку?

Инквизитор часто не знает, когда допрашиваемый уже готов говорить правду и вкусить сладкую благодать исповеди вместо горького и болезненного отрицания. Иногда это происходит быстрее, иногда медленнее; обычно легче сломить людей умных, ибо те предвидят последствия, а благодаря развитому воображению способны представить, каким мукам их подвергнут. Поэтому по отношению к натурам чувствительным инквизитору порой достаточно лишь дать волю их собственному воображению.

К сожалению, Никлас не был кем-то особенным, так, простой служка, привыкший идти по жизни, угнетаемый сильными и помыкающий слабыми. Такие личности способны довольно долго и упрямо держаться своей лживой версии событий, особенно если муки, которым их подвергли, не слишком суровы. Поэтому я мог ожидать, что Никлас закричит: «Я был дома! Дома я был, клянусь! Ничего дурного никому не сделал!».

Нет смысла далее углубляться в подробности следствия. Достаточно было первой тоненькой ниточки, которой послужило предсмертное показание Йонатана Баума. Когда я пошел по ее следу, она привела меня сначала к Никласу, а имея его в руках, я мог уже дернуть за нее как следует. И вскоре эта нить привела меня к соучастникам преступления. Их я также велел доставить в Инквизицию и спокойно допросил. На этот раз обошлось даже без мучений, достаточно было лишь демонстрации орудий пыток и показаний, данных нагим, плачущим и измученным пытками Никласом. Его сообщники выслушали эту бессвязную, прерываемую рыданиями исповедь и не только ни в чем не отпирались, но и принялись сваливать вину друг на друга.

— Мы вовсе не собирались его убивать, мастер инквизитор, — сказал даже вполне спокойным и внятным голосом один из этих разбойников. — Но Никлас так разозлился, что аптекарь пырнул его ножом, что сам нанес ему несколько ударов, прежде чем мы успели его оттащить…

— Так и было, так и было! — закричал третий разбойник, и к этому гвалту присоединился писклявый, отчаянный голос Никласа, уверявшего, что он вовсе не