Европа Гутенберга. Книга и изобретение западного модерна (XIII–XVI вв.) - Фредерик Барбье

клириков, вынужденных посредников между земным миром и Богом. Она мало-помалу становится достоянием ученых, которые необязательно являются духовными лицами, а затем и власть имущих, которые хотят установить свою власть и увеличить свое богатство, – правителей и их окружения, а также господствующих групп городской буржуазии.

Производство рукописей

«Глобальный вес»

Трудно оценить влияние последствий сугубо общих явлений, которые мы описали, на экономику письма, учитывая невозможность точно подсчитать количество рукописей, произведенных в каждую эпоху и в каждом регионе. Имеющийся в нашем распоряжении источник (сохранившиеся манускрипты) крайне несовершенен: каталоги неполны, рукописи хранятся не в том месте и даже не в том регионе, в котором были созданы; как следствие, нам приходится довольствоваться гипотезами о количестве утраченных рукописей, и чем дальше в прошлое, тем меньше уверенности. Ограничимся тем, что обрисуем в общих чертах ситуацию, детали которой от нас ускользают: речь пойдет не столько о выявленных или подсчитанных значениях, сколько об их распределении и общей тенденции, которую они обозначают[79].

ПРОИЗВОДСТВО РУКОПИСЕЙ В ГЕРМАНИИ, VIII–XV ВЕКА

Больше сведений имеется о ситуации в Священной Римской империи, где статистика указывает на существование четырех этапов, начиная с VIII века: 1) Начало Каролингского подъема IX века, позволяющего достичь уровня производства, которое снова встретится нам только в 1200-е годы. 2) За этим ростом следует понижение X–XI веков, которое, однако, больше походит на закрепление тенденции, чем на спад, поскольку мы остаемся на уровне, почти в два раза превышающем уровень VIII века, и столетие за столетием цифра увеличивается. 3) Восстановление роста очевидно, начиная с середины XI века и в XII веке, когда количество манускриптов в течение ста лет удваивается. XIII век, хотя и не с такими блестящими результатами, также вписывается в тенденцию роста, которая усиливается в XIV веке: производство рукописей в Германии растет тогда существенно быстрее, чем в Италии и особенно во Франции, стране, в которой кривая остается на одном уровне во время крупного кризисного периода 1330–1430 годов. 4) В XV веке количество манускриптов, наконец, вырастает в три раза по сравнению с предыдущей цифрой. Эта конъюнктура позволяет подчеркнуть две вещи: прежде всего, «кризиса 1000 года» не существует, низшую точку кривая, как нам представляется, достигает, скорее, в первой половине X века. А в завершение всего мы видим, что в Германии никогда еще не переписывали так много манускриптов, как в эпоху Гутенберга. По-видимому, в Италии это развитие происходит с опережением, тогда как во Франции оно начинается позднее. Проводившиеся время от времени проверки книжных фондов позволяют получить более точное представление об объеме рукописей в некоторых регионах: так, сохранилось 2600 манускриптов, созданных в Каталонии до появления книгопечатания, к которым следует добавить около 3000 рукописей, от которых остались только фрагменты (потому что они использовались для изготовления переплета и т. д.). Итого 5600 единиц, не учитывая полностью утраченные единицы. Естественно, в регионе циркулируют не только те рукописи, которые были созданы на месте, следует также учитывать те, что были завезены из других стран, главным образом из Италии и Франции[80].

Семиологический поворот

И снова история инноваций указывает преимущество приграничных зон (frontera испанской реконкисты), где всевозможных обменов больше и где они разнообразнее. Связь с античностью и translatio studiorum сначала устанавливаются при посредничестве внешних для христианского Запада цивилизаций. В багдадском «Доме мудрости» (832) переписывают Аристотеля, Птолемея, Архимеда, Эвклида, Галена и Гиппократа, чтобы изучать их и комментировать. Каталог Ибн ан-Надима, библиотекаря из Багдада, приводит перечень всех имеющихся в 987 году книг на арабском языке[81]. Парадоксальным образом разрушение халифата приводит к распространению модели столичного города в городах на окраинах: в IX веке быстрыми темпами ориентализируется общество Андалузии, Аль Хакам II (961–976) основывает самую богатую библиотеку Запада (арабские авторы говорят о 400 000 наименований) и привозит в Кордову восточных ученых и образованных людей. В XII веке блестящая интеллектуальная среда складывается в Андалузии: Аверроэс (ум. 1198) – главный философ арабо-мусульманского мира, его комментарии к Аристотелю известны на Западе к 1220-м годам, они послужат опорой для развития философской мысли Альберта Великого (ум. 1280) и Фомы Аквинского (ум. 1274)[82]. Присутствие еврейской диаспоры на всей территории средиземноморского бассейна еще больше благоприятствует культурному обмену, в том числе текстами и книгами, с Ближним Востоком (Каир, Византия) и Андалузией. Кордова также принимает Маймонида (ум. 1204), одного из крупнейших философов средневекового иудаизма. Когда начиная со второй половины XI века мусульмане отступают в Центральном Средиземноморье, роль нейтральной зоны и посредника между несколькими цивилизациями – арабо-мусульманской, византийской и западной – все больше берет на себя Сицилия. Палермо, эта бывшая столица калбитского эмирата, под властью нормандцев становится одним из самых крупных и космополитичных городов Европы. И хотя фигуры Фридриха II (ум. 125) и Манфреда остаются спорными, палермский двор XIII века тем не менее был одним из самых блестящих и образованных[83].

Столь разные события, как формирование и распространение философии Аверроэса, захват Константинополя (1204), прогресс реконкисты в Испании (победа в битве при Лас-Навас-Толосе, 1212), а также политика Фридриха II, способствовали размыканию западной мысли и ее сближению с платоновским и аристотелевским наследием. Платон ставит вопрос о том, как получить общие знания, исходя из частного опыта: идеи носят вневременной характер, но они причастны чувственному миру. Аристотель теоретически осмысляет систему слова как лингвистического знака: слово должно быть знаком чего-то, а следовательно, должно быть связано с чем-то вовне. Опыт функционирует как накладывание знаков, вложенных друг в друга: чувственный опыт (res, вещь) схватывается как знак вневременной идеи, слово произносится как знак вещи, письмо – как знак устной речи. Сила этого «семиотического треугольника»[84], который сочетает в себе знак (слово, vox), означаемое понятие (для Платона это опыт) и вещь в себе (для Платона это идея), начиная с XII века лежит в основе реорганизации человеческих знаний. Мы входим в мир опосредования и отображения, в котором рефлексия и манипулирование виртуальными объектами (словами и дискурсом) становится опорой для знания и его практического применения. Этот процесс сопровождается увеличением числа текстов и книг, размах которого позволяют передать попытки количественной оценки.

Инструментарий виртуальности имеет очень большую силу. Форма размышлений становится все более абстрактной, а мир становится «бумажным» до такой степени, что порой теряет свою непосредственную объективность. Размышления о картографии, астрономии или естественных науках показывают, насколько свойства реального мира отныне воспринимаются как самоочевидные, тогда как истинные категории становятся одновременно и рациональными, и сокрытыми. Модели также конструируются в материальной форме, и можно вспомнить, что первый глобус Земли был изготовлен в Нюрнберге Мартином Бехаймом (который сам был учеником Региомонтана) в 1492 году, в год трансатлантической экспедиции генуэзца Колумба[85]. Когда Галилей (1564–1642) пишет, что «природа написана на языке математики», он доводит этот образ мысли до крайности: мысль самоорганизуется на основе репрезентаций, которые позволяют чувственному миру функционировать подобно системе знаков, в данном случае математических моделей. Концепция «бумажного мира» обозначает, таким образом, целый комплекс категорий, моделей и артефактов, связанных с письменностью, при помощи которых осмысляется внешний мир. Применение абстрактной репрезентации (моделирования) может иметь огромную практическую ценность. Именно трактовка Птолемея в книге Imago mundi Петра Д’Альи, опубликованной Иоганном Вестфальским, и размышления о Птолемеевой модели вселенной натолкнут мореплавателей на идею добраться до Восточных Индий, повернувшись к ним спиной и отправившись на Запад[86].

Вскоре этот подход поставит проблему статуса религии и Откровения, поскольку венцом глобальной системы мысли (эпистемы, согласно Фуко) по-прежнему, в некотором гипотетическом смысле, должна была оставаться теология. Главные концептуальные сдвиги, затрагивающие теологию, в частности, касающиеся текстов, будут мало-помалу вторгаться и в другие области. Теория знака будет поначалу применяться по отношению к устному слову, которое отсылает к понятию, полученному из опыта, затем уже к вневременной идее, на которой оно основано. Эта логика распространяется на область письменности: написанное слово – знак устного, и текст тогда становится собранием знаков, которое само по себе может стать предметом для осмысления. Схоластика (scola, школа) разрабатывает метод анализа дискурса и его составляющих, опираясь на теорию знака и позволяя продвигаться в размышлениях. Для схоластики вселенная – организованное целое, в котором явления функционируют как знаки идеального мира идей – мира Бога. Дискурс, как совокупность знаков,