Воля Неба и судьба человека. Труды и переводы - Лариса Евгеньевна Померанцева

конфуцианской. Преимущество даосской школы он видит в том, что она вобрала в себя положительные стороны других школ, избежав их недостатков. В результате она свободна от догм, отзывчива на перемены («движется вслед за временем, откликается на изменения»). В отличие от конфуцианской школы, которая «хранит свое учение в шести канонах и множестве комментариев к ним, так что и за несколько поколений не постичь их сути», даосское учение, хоть и «трудно для понимания, но легко осуществимо [на практике]». Кроме того, в даосизме Сыма Таня привлекает признание духа основой всего – «корнем жизни»: «Без тела нет духа, но дух – корень жизни»; «Прежде надо установиться духом, а потом говорить: „Я могу управлять Поднебесной!“» – заключает он.

«Но придворный историограф (т.е. Сыма Тань.– Л.П.) ведал астрологической палатой, он не занимался управлением», – этой фразой Сыма Цянь отделяет трактат Сыма Таня до поры до времени от последующего изложения, как бы акцентируя приватность мнения своего отца относительно разных философских направлений. Это производит такое впечатление тем более, что по крайней мере две следующие части выдержаны как будто вполне в конфуцианском духе.

Сыма Цянь продолжает родословную: «[У Сыма Таня] был сын – Цянь. Он родился…» и т. д. Но главное содержание этой части – слова завещания, которые Сыма Тань произносит на смертном одре. Он напоминает сыну о древности их рода, исконности занятий, передававшихся из поколения в поколение (т. е. кратко пересказывает начало родословной, восстанавливая прерванную трактатом связь), и заклинает сына продолжить дело предков: «Когда ты станешь придворным историографом, не забудь того, что я скажу тебе!» И далее он призывает сына не посрамить славы предков, а укрепить ее. Но конечная цель, оказывается, состоит в том, чтобы продолжить не просто дело предков, а встать вровень с Чжоу-гуном, восславившим некогда добродетели чжоуских правителей (XI в. до н. э.) и тем заложившим основы конфуцианской веры; с Конфуцием, через пятьсот лет после Чжоу-гуна возродившим древние установления и создавшим хронику «Чуньцю», «на которую и поныне равняются ученые».

Таким образом, тема задана: родовое имя Сыма Цяня поставлено в ряд с именами Чжоу-гуна и Конфуция, и труд, который предстоит Сыма Цяню продолжить, с самого начала осознан как нечто предельно высокое, как жизненный подвиг, стоящий в прямой связи с подвигами Чжоу-гуна и Конфуция.

Следующая часть Послесловия, как было сказано, представляет собой диалог с Ху Суем, «сослуживцем» Сыма Цяня. Здесь существенны несколько моментов, проступающих на фоне стремления проставить нужные акценты в завещании отца. Первый сводится к констатации того факта, что по прошествии пятисот лет после Чжоу-гуна в мир явился Конфуций; теперь по смерти Конфуция прошло еще пятьсот лет, и мир нуждается в новом Конфуции. Второй момент связан с вопросом Ху Суя: «Зачем Конфуцием в прошлом была создана „Чуньцю“?» Тут Сыма Цянь как бы перелагает ответственность за ответ на такой вопрос на Дун Чжуншу – тогдашнего авторитета в области конфуцианства и знаменитого философа и цитирует его: «Когда чжоуский путь правления стал хиреть… Конфуций, зная, что eгo слова не будут услышаны, а учение использовано, высказал свое отношение к тому, что было праведно и неправедно на протяжении двухсот сорока двух лет (время, которое охватывает „Чуньцю“.– Л.П.) и тем создал для Поднебесной Мерило».

Это очень важное заявление, и оно еще раз подтверждено во второй половине этой части, где будет сказано: «„Чуньцю“ – это великий корень поведения и чести»[668] (перевод В.М. Алексеева: «„Чуньцю“ есть величайший патриарх уставного и лучшего средь мира поведенья и честного сознания людей»[669]). И третий момент связан с попыткой дать некий синкретический анализ шести конфуцианских канонов, выделив специально «Чуньцю». Этот анализ дан в целом по схеме философского трактата Сыма Таня о шести основных философских школах и составляет к нему смысловую параллель. Как Сыма Тань выделил среди других школ даосскую, так Сыма Цянь среди других канонов выделяет «Чуньцю». Как Сыма Тань начал свой трактат с цитаты из «Ицзина» («Книги перемен»), так и Сыма Цянь цитирует «Ицзин», чтобы объяснить, что составляет, с его точки зрения, высшую ценность «Чуньцю»: «В „Переменах“ говорится: „Стоит упустить вершок, как беда обернется в тысячи ли“». «Чуньцю», по мысли Сыма Цяня, отражает представление о жизни как постоянном процессе «изменений» и демонстрирует на двухвековом временном пространстве причины «подъемов и упадков». Косвенно Сыма Цянь утверждает, что Конфуций, создавая «Чуньцю», создал «Ицзин» нового времени. «Слуга убивает господина, сын – отца не в одно какое-то утро или вечер, это постепенно накапливается». То есть самые страшные преступления и те свершаются не внезапно, в одночасье, а подготовлены предшествующим ходом событий. По мнению Сыма Цяня, «Чуньцю» есть такая основа, которая является инструментом измерения (вспомним слово «Мерило») тех изменений, которые едва уловимы на глаз, а следствия из которых оказываются сокрушительны для судеб людей и государств. «Поэтому те, кто владеют царством, не могут не знать „Чуньцю“», – заключает Сыма Цянь: Но и другие, будь то «господин или слуга», «отец или сын», вымеряют свое поведение по «Чуньцю».

Таким образом, высшую ценность «Чуньцю» Сыма Цянь видит в том, что с ее помощью можно поверять важность того или иного «изменения», по ней можно определять «уместность» того или иного предприятия, т. е. она есть всеобщее и универсальное руководство к действию.

Вот в такую книгу берется Сыма Цянь вписать новые страницы. Что же дает ему такое исключительное право – стать наравне с самим Конфуцием? Ответ на этот вопрос содержится частично уже в предыдущих частях: это и родовое занятие предков, и завещание отца, и ясное сознание того, что такое дело может быть только жизненным подвигом, и готовность его совершить, и желание дать современникам «зеркало», в котором они бы увидели себя (как говорит он в одном из послесловий к разделам). Но по логике Послесловия окончательно право на это дает ему нечто иное.

Опять-таки обратимся к завещанию Сыма Таня, в котором он наставляет сына следующими словами: «Почтительный сын начинает со служения родичам, продолжает служением господину, кончает установлением самого себя, но самый большой сыновний долг – это прославить свое имя в грядущих поколениях, дабы поддержать славу семьи…».

Именно на эти слова отзывается Сыма Цянь в заключительной части своего Послесловия, когда восклицает: «Преступен я! Преступен! Без пользы погубил себя!» Он имеет в виду историю с Ли Лином, когда он заступился за несправедливо осужденного полководца и был за это предан самой позорной казни – оскоплению. В контексте следующего ясно, что труд свой он рассматривает как искупление своей вины перед предками и потомками и восстановление своего достоинства