Все хорошо, мам - Елена Безсудова

Программист был мрачен, смотрел сквозь очки в пол или на салфетницу и бурчал жене что-то неразборчивое, вероятно программистское. Она кивала, как собачка с качающейся головой, раньше таких заводили в автомобилях, чтобы не заснуть. Мне всегда было неловко встречать соседа: нейтрализовав детей, мы весьма неосторожно предавались Luxuria[5] на балконе прямо над его курящей головой и маленьким членом. Но по отрешенному лицу Программиста сложно было понять, слышал он что-то или нет.

В один погожий январский день мы с Майечкой загорали у бассейна. Я заметила, что неестественно голубую гладь воды рассекает спортивное коричневое тело в красных плавках. Новый жилец грациозно, немного даже по-дамски вышел из воды, поиграл мускулами и присел на соседний лежак. Струи воды путались в его волосатой груди. «Дэвид Хасселхоф[6]», – ахнула я про себя и втянула живот.

– Хорошая вода сегодня, освежает, – заметил Дэвид и воссиял, как свобода. Я еще больше приосанилась и пустилась в монолог о том, что, когда мы только приехали, вода была определенно хуже – шли дожди, в бассейне плавали ветки, случился даже небольшой тайфун без жертв.

Дэвид посмотрел на меня опасливо и заметил, что поселился во дворце на месяц раньше меня.

– Странно, – подивилась я, – никогда вас раньше не видела.

– Как? – поразился Дэвид. – Мы живем прямо под вами, я – папа Платона.

Черт возьми, это же наш угрюмый Программист! А я не узнала его без одежды и очков. Конфуз.

– Что ты там плаваешь как говно? – послышалось из окна четвертого этажа. – Иди заниматься детьми.

Хасселхоф сник. Мышцы его скукожились, как китайский надувной матрас после разовой эксплуатации. Он надел халат, нацепил очочки и, оставляя мокрые маленькие следы на шероховатой плитке, побрел к своим. Детям. А детям надо отдавать. Самое лучшее.

Из глубины сада показались Герман и Сёма – у них разрядился планшет. Накупавшись, они устроились на лежаках и возводили на животах пирамиды из камней.

– Герман, о чем ты мечтаешь? – поинтересовалась я.

– Спать в гамаке.

Пока я кокетничала с Хасселхофом, Майечка добралась до кадки с пальмой и наелась оттуда земли.

* * *

В феврале дожди прекратились. Меловые рисунки Няшек не смывались неделями. Куркули купили бэушный серебристый зонт и важно удалялись с ним на пляж. Возвращались ровно в полдень – потом вредное солнце. Ноутбук просох, не работало только несколько клавиш. «Б», «П» и «Ж».

– Это ничего, – утешил меня Андрей. – Пиши книгу без «б», «п» и «ж». У нас в армии был парень, который не выговаривал «р», так он исключил из лексикона все слова с этой буквой. Даже поменял имя. А потом иммигрировал в страну, где «р» не нужна.

– А как его звали?

– Рома.

– И куда он уехал?

– В Штаты.

– Не проще было обратиться к логопеду?

– Проще. Но тогда он так бы и остался Ромой из России и никогда не стал бы Биллом из Техаса.

– Если в Штатах не нужна «р», зачем он поменял имя?

– Идиот.

Программисты накупили вьетнамок. Не женщин – тапок. Пробираться в нашу квартиру стало сложнее.

Жиробасы обгорели и еще пуще округлились. Жара и совместный отдых действовали на них разрушающе. С третьего этажа слышалась нецензурная брань. На пляж и обеды стали ходить порознь. Пыхтящий старший ребенок одиноко бродил с коляской, покрытой тряпицей, а вечерами лежал у бассейна с планшетом. Жиробасина сидела на балконе с бутылкой вина и запотевшим бокалом.

– Влад! Прекращай смотреть мультики, – кричала она время от времени, впрочем, без особого эмоционального накала. – Иначе айпад отберу!

– А я у тебя вино отберу! – орал снизу Влад. Спящая в коляске сестра просыпалась и тоже вопила. Ох уже эти зависимости…

Я стала совсем худой. На запястьях кроме вен появились обтянутые смуглой кожей косточки. Все потому, что в дядь-Мишином кафе не было детского стульчика. С младенцем, бесчинствующим на материнских коленях, сложно выудить из супа фо ниточку лапши. Вняв моим мольбам, наш приятель все же раздобыл где-то высокий деревянный стул с голубыми ремешками и торжественно поставил его под фигурой Gula[7]. Приобретение важной детали интерьера совпало с 23 февраля. Отмечать сели в саду. Одутловатая вьетнамка принесла воды, вина и креветок. Стол зашатался, и дядя Миша подсунул под ножку сложенную вчетверо салфетку. У входа раздался характерный для Вьетнама ропот «моторашки» – приехал Пашка, местный тренер по йоге. Два раза в неделю на рассвете он учил меня и местных йогинь держать баланс: «Курочки мои, делаем корневой замок, втягиваем мышцы промежности в себя». У Пашки было два козыря: буддийские татуировки и красивая беременная жена. Все, что попадает в Азию, начинает стремительно размножаться. Майечка любила рассматривать рисунки на его высушенных аскезой и асанами предплечьях. Пашка радовался проявленному интересу, как ребенок, и пускался объяснять, что обозначают все эти узоры, иероглифы, лотосовые лепестки и прочие сизые загогулины, защищающие от зла и сулящие процветание. Дядя Миша, правда, как-то намекнул, что буддийские рисунки набиты поверх тюремных звезд – Пашка сидел за хранение-распространение.

– У моего сына 23 февраля день рождения! – Пашка поднял бокал, и все оживленно загудели.

– Вообще, я человек очень семейный, – сообщил он, хотя непонятно, как можно быть немного семейным или слишком семейным человеком.

– Десять лет жил на Бали, два – в Тае, теперь тут. В Туле за эти годы сын вырос! Общались недавно по скайпу. Учится на дизайнера! Я говорю, что за бабская профессия?! А ему нравится. Это все мать его. Испортила парня женским воспитанием.

Легко быть мужиком и семейным человеком вдалеке от семьи.

– А здесь я стал буддистом. – Пашка расстегнул рубашку и обнажил спрятанные на груди иероглифы. – Вот это – Хах Тэу, магическое заклинание от дурного глаза. У Джоли такая же татушка на левом плече, – с придыханием сообщил он, будто лично видел и лобызал это небожительское плечико.

– Нет, не в том смысле, что я отрекся от православия. – Пашка извлек щипцами скользкие куски подтаявшего льда из алюминиевого ведерка, положил их в бокал и размашисто перекрестился. – Я жизнь полюбил и всех тварей божьих. Выхожу утром на море и говорю: здравствуй, солнышко! Иногда хочется кого-нибудь возненавидеть, а все – не могу. Сразу думаю, что у него мама где-то есть. И она плакать будет, если я ее дитя обижу, плохо про него буду говорить или даже думать. – Пашкины прозрачные глаза увлажнились.

– А в Москве вашей что? – глядя на нас, подключился растроганный дядя Миша. –